Классическая литература учит жизни. Понятие настолько широко, что охватывает все чувства человека. Но есть одно, которое считается основанием существования – любовь к матери. Рассказ «На мельнице» – произведение, позволяющее увидеть, во что превращается человек, потерявший это чувство.
В рассказе всего несколько героев, но среди них наиболее значимы два: Алексей Бирюков и его мать. Все в этих образах построено на противопоставлении, поэтому сложно воспринять, что это самые близкие родственники – мать и сын. Женщина, давшая жизнь здоровенному мужичине, маленькая и бедная. Она обращается к мельнику уважительно, по-доброму, нежно улыбается, заглядывает в глаза. Но в ответ она не получает ничего. Душа замирает, когда в рассказе «На мельнице» читать приходится строки о мятном прянике, который несет бедная женщина гостинцем. Пряник падает в грязь, не принятый богатым мельником, человеком, обнищавшим душой. Большой кошелек, появившийся в руках сына, еще вызывает надежду на пробуждение чувств мельника, но это минутное движение. Уходящей матери он подает двугривенный. Страшно рядом находящимся людям, невольным зрителям, жутко читателю. Никому не хочется встретить на пути такого мельника, стать им. Текст учит простым истинам: дети должны быть опорой, помощью старикам, нельзя забывать о благодарности родителям за свое появление на этом свете.
Антон Павлович Чехов
На мельнице
Мельник Алексей Бирюков, здоровенный, коренастый мужчина средних лет, фигурой и лицом похожий на тех топорных, толстокожих и тяжело ступающих матросов, которые снятся детям после чтения Жюля Верна, сидел у порога своей хижины и лениво сосал потухшую трубку. На этот раз он был в серых штанах из грубого солдатского сукна, в больших тяжелых сапогах, но без сюртука и без шапки, хотя на дворе стояла настоящая осень, сырая и холодная. Сквозь расстегнутую жилетку свободно проникала сырая мгла, но большое, черствое, как мозоль, тело мельника, по-видимому, не ощущало холода. Красное, мясистое лицо его по обыкновению было апатично и дрябло, точно спросонок, маленькие, заплывшие глазки угрюмо исподлобья глядели по сторонам то на плотину, то на два сарая с навесами, то на старые, неуклюжие ветлы.
Около сараев суетились два только что приехавших монастырских монаха: один Клиопа, высокий и седой старик в обрызганной грязью рясе и в латаной скуфейке, другой Диодор, чернобородый и смуглый, по-видимому, грузин родом, в обыкновенном мужицком тулупе. Они снимали с телег мешки с рожью, привезенной ими для помола. Несколько поодаль от них на темной, грязной траве сидел работник Евсей, молодой, безусый парень в рваном кургузом тулупе и совершенно пьяный. Он мял в руках рыболовную сеть и делал вид, что починяет ее.
Мельник долго водил глазами и молчал, потом уставился на монахов, таскавших мешки, и проговорил густым басом:
– Вы, монахи, зачем это в реке рыбу ловите? Кто вам дозволил?
Монахи ничего не ответили и даже не взглянули на мельника.
Тот помолчал, закурил трубку и продолжал:
– Сами ловите да еще посадским мещанам дозволяете. Я в посаде и у вас реку на откуп взял, деньги вам плачу, стало быть, рыба моя и никто не имеет полного права ловить ее. Богу молитесь, а воровать за грех не считаете.
Мельник зевнул, помолчал и продолжал ворчать:
– Ишь ты, какую моду взяли! Думают, что как монахи, в святые записались, так на них и управы нет. Возьму вот и подам мировому. Мировой не поглядит на твою рясу, насидишься ты у него в холодной. А то и сам, без мирового справлюсь. Попаду на реке и так шею накостыляю, что до страшного суда рыбы не захочешь!
– Напрасно вы такие слова говорите, Алексей Дорофеич! – проговорил Клиопа тихим тенорком. – Добрые люди, которые бога боятся, таких слов собаке не говорят, а ведь мы монахи!
– Монахи, – передразнил мельник. – Тебе понадобилась рыба? Да? Так ты купи у меня, а не воруй!
– Господи, да нешто мы воруем? – поморщился Клиопа. – Зачем такие слова? Наши послушники ловили рыбу, это точно, но ведь на это они от отца архимандрита дозволение имели. Отец архимандрит так рассуждают, что деньги взяты с вас не за всю реку, а только за то, чтоб вы на нашем берегу имели право сети ставить. Река не вся вам дадена… Она не ваша и не наша, а божья…
– И архимандрит такой же, как ты, – проворчал мельник, стуча трубкой по сапогу. – Любит обшить, тоже! А я разбирать не стану. Для меня архимандрит всё равно что ты или вот Евсей. Попаду его на реке, так и ему влетит…
– А что вы собираетесь бить монахов, так это как вам угодно. Для нас же на том свете лучше будет. Вы уж били Виссариона и Антипия, так бейте и других.
– Замолчи, не трогай его! – проговорил Диодор, дергая Клиопу за рукав.
Клиопа спохватился, умолк и стал таскать мешки, мельник же продолжал браниться. Ворчал он лениво, посасывая после каждой фразы трубку и сплевывая. Когда иссяк рыбный вопрос, он вспомнил о каких-то его собственных двух мешках, которые якобы «зажулили» когда-то монахи, и стал браниться из-за мешков, потом, заметив, что Евсей пьян и не работает, он оставил в покое монахов и набросился на работника, оглашая воздух отборною, отвратительною руганью.
Монахи сначала крепились и только громко вздыхали, но скоро Клиопа не вынес… Он всплеснул руками и произнес плачущим голосом:
– Владыка святый, нет для меня тягостнее послушания, как на мельницу ездить! Сущий ад! Ад, истинно ад!
– А ты не езди! – огрызнулся мельник.
– Царица небесная, рады бы сюда не ездить, да где же нам другую мельницу взять? Сам посуди, кроме тебя тут в окружности ни одной мельницы нет! Просто хоть с голоду помирай или немолотое зерно кушай!
Мельник не унимался и продолжал сыпать во все стороны ругань. Видно было, что ворчанье и ругань составляли для него такую же привычку, как сосанье трубки.
– Хоть ты нечистого не поминай! – умолял Клиопа, оторопело мигая глазами. – Ну помолчи, сделай милость!
Скоро мельник умолк, но не потому, что его умолял Клиопа. На плотине показалась какая-то старуха, маленькая, кругленькая, с добродушным лицом, в каком-то странном полосатом салопике, похожем на спинку жука. Она несла небольшой узелок и подпиралась маленькой палочкой…
– Здравствуйте, батюшки! – зашепелявила она, низко кланяясь монахам. – Помогай бог! Здравствуй, Алешенька! Здравствуй, Евсеюшка!..
– Здравствуйте, маменька, – пробормотал мельник, не глядя на старуху и хмурясь.
– А я к тебе в гости, батюшка мой! – сказала она, улыбаясь и нежно заглядывая в лицо мельника. – Давно не видала. Почитай, с самого Успеньева дня не видались… Рад не рад, а уж принимай! А ты словно похудел будто…
Старушонка уселась рядом с мельником, и около этого громадного человека ее салопик еще более стал походить на жука.
– Да, с Успеньева дня! – продолжала она. – Соскучилась, вся душа по тебе выболела, сыночек, а как соберусь к тебе, то или дождь пойдет, или заболею…
– Сейчас вы из посада? – угрюмо спросил мельник.
– Из посада… Прямо из дому…
– При ваших болезнях и при такой комплекции вам дома сидеть нужно, а не по гостям ходить. Ну, зачем вы пришли? Башмаков не жалко!
– Поглядеть на тебя пришла… Их у меня, сынов-то, двое, – обратилась она к монахам, – этот, да еще Василий, что в посаде. Двоечко. Им-то всё равно, жива я или померла, а ведь они-то у меня родные, утешение… Они без меня могут, а я без них, кажется, и дня бы не прожила… Только вот, батюшки, стара стала, ходить к нему из посада тяжело.
Наступило молчание. Монахи снесли в сарай последний мешок и сели на телегу отдыхать… Пьяный Евсей всё еще мял в руках сеть и клевал носом.
– Не вовремя пришли, маменька, – сказал мельник. – Сейчас мне в Каряжино ехать нужно.
– Езжай! с богом! – вздохнула старуха. – Не бросать же из-за меня дело… Я отдохну часик и пойду назад… Тебе, Алешенька, кланяется Вася с детками…
– Всё еще водку трескает?
– Не то чтобы уж очень, а пьет. Нечего греха таить, пьет… Много-то пить, сам знаешь, не на что, так вот разве иной раз добрые люди поднесут… Плохое его житье, Алешенька! Намучилась я, на него глядючи… Есть нечего, детки оборванные, сам он – на улицу стыдно глаза показать, все штаны в дырах и сапогов нет… Все мы вшестером в одной комнате спим. Такая бедность, такая бедность, что горчее и придумать нельзя… С тем к тебе и шла, чтоб на бедность попросить… Ты, Алешенька, уж уважь старуху, помоги Василию… Брат ведь!
Мельник Алексей Бирюков, огромный, средних лет мужчина с топорной фигурой и лицом, курил трубку у порога своего дома. Несмотря на холодную и сырую погоду он был одет легко – видимо, его толстокожее, “черствое, как мозоль” тело не чувствовало холода. Маленькие, заплывшие глазки на его красном, мясистом лице угрюмо глядели по сторонам.
Около мельницы трудились два монаха – сгружали с телеги мешки привезенной для помола ржи. Неподалеку сидел совершенно пьяный работник Бирюкова и делал вид, что починяет сеть.
Понаблюдав немного за работой монахов, Бирюков начал с ними переругиваться. Сначала он долго ворчал, что монахи ловят рыбу в “его реке”.
Я в посаде и у вас реку на откуп взял, деньги вам плачу, стало быть, рыба моя и никто не имеет полного права ловить ее. Богу молитесь, а воровать за грех не считаете.
Монахи возражали, что заплатил мельник только за право ставить сети на монастырском берегу, а река – она божья и чьей-то быть не может. Бирюков не унимался, грозил пожаловаться мировому судье, осыпал монахов черной бранью, обещал поймать их за ловлей его рыбы и избить. Руку на служителей божьих мельник поднимал не раз, поэтому монахи сносили брань молча.
Исчерпав “рыбный вопрос”, Бирюков переключился на пьяного работника и начал честить его такими отвратительными словами, что один из монахов не выдержал и сказал, что ездить на мельницу – самая тягостная работа в монастыре. Приезжаешь к Бирюкову – словно в ад попадаешь. А не ездить нельзя: нет больше мельниц в округе. Мельник продолжал сквернословить.
Видно было, что ворчанье и ругань составляли для него такую же привычку, как сосанье трубки.
Умолк мельник, только когда на плотине показалась маленькая, кругленькая старушка в полосатом солопике с чужого плеча. Это была мать мельника. Она соскучилась по сыну, которого давно не видела, но Бирюков большой радости не выказал и заявил, что ему пора уезжать.
Старушка начала жаловаться на нищету. Она жила у младшего сына, горького пьяницы, вшестером в одной комнате. Жалования на еду не хватает, дети голодают, а тут еще и она, старая, на шее сидит. А Алешенька, старший ее сын, еще холостой, заботиться ему не о ком. Так неужто не поможет он своему брату и четверым племянникам?
Бирюков слушал мать, молчал и смотрел в сторону. Поняв, что денег сын не даст, старушка начала просить за соседа, у которого Бирюков взял рожь для помола, да так и не отдал. Мельник посоветовал матери не мешаться в чужие дела. Старушка вздохнула: всем ее сын хорош – и красив, и богат, а вот сердца у него нет. Вечно хмурый, неприветливый, “словно зверь какой”. И слухи про него дурные ходят, будто он со своими работниками по ночам прохожих грабит и коней ворует. Мельница Бирюкова считается проклятым местом, “девки и ребята близко подходить боятся” и называют мельника Каином да Иродом.
Куда ни ступишь – трава не растет, куда ни дыхнешь – муха не летает.
Речи эти на мельника не подействовали, он собрался уезжать и начал запрягать дроги, а мать ходила вокруг, заглядывая сыну в лицо. Бирюков уже натягивал кафтан, когда мать вспомнила, что принесла ему гостинец – небольшой мятный пряник, которым ее угостили у дьяконицы. Мельник оттолкнул руку матери, пряник упал в пыль, а старушка “тихо поплелась к плотине”.
Монахи в ужасе развели руками, и даже работник протрезвел. Может, мельник заметил произведенное им тягостное впечатление, а может “в груди его шевельнулось давно уже уснувшее чувство”, но на лице его отразилось что-то вроде испуга. Он догнал мать, долго копался в кошельке, набитом купюрами и серебром, нашел самую мелкую монету – двугривенный – и, побагровев, протянул его старушке.
(No Ratings Yet)
Краткое содержание рассказа Чехова “На мельнице”
Другие сочинения по теме:
- Под вербное воскресенье, в начале апреля, преосвященный Петр служит всенощную. Церковь полна народом, поет монашеский хор. Архиерей нездоров уже три...
- “Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился...
- Вечером в доме Шуминых накрывали на стол после всенощной. Из сада, через большое окно, Надя видела, как в гостиной накрывают...
- Приехал Володя с другом домой. Мать и тетка бросились обнимать и целовать его. Вся семья обрадовалась, даже Милорд, огромный черный...
- Ночь. Нянька Варька, девочка лет тринадцати, качает колыбель и чуть слышно поет колыбельную. Ребенок плачет и не засыпает, Варьке хочется...
- Рассказчик (повествование идет от первого лица) вспоминает, как шесть-семь лет назад жил в имении Белокурова в одном из уездов Т-ой...
- Рассказ ведется от первого лица. Рассказчик по имени Мисаил Полознев вместе с отцом-архитектором и сестрой Клеопатрой живет в провинциальном городе....
- В одно прекрасное июльское утро заехал я к моему молодому соседу Ардалиону Михайловичу с предложением поохотиться на тетеревов. Он согласился...
- Осип Иванович Дымов, титулярный советник и врач тридцати одного года, служит в двух больницах одновременно: ординатором и прозектором. С девяти...
- Несмотря на ночной приступ подагры, Кистунов отправляется на службу, где своевременно начинает прием просителей и клиентов банка. Первой он принимает...
- В уездном городе в небольшом больничном флигеле находится палата № 6 для душевнобольных. Там “воняет кислою капустой, фитильной гарью, клопами...
- Иван Иваныч и Буркин проводят ночь в усадьбе Алехина, Утром за завтраком Алехин рассказывает гостям историю своей любви. Он поселился...
- На железнодорожной станции в специальной запирающейся конторке лежит жалобная книга. Ключ от конторки должен храниться у станционного смотрителя, но на...
- Землемер Глеб Гаврилович Смирнов приезжает на станцию. До усадьбы, куда он направляется, ему остается 30-40 верст. После продолжительных поисков землемер...
Антон Павлович Чехов
На мельнице
Мельник Алексей Бирюков, здоровенный, коренастый мужчина средних лет, фигурой и лицом похожий на тех топорных, толстокожих и тяжело ступающих матросов, которые снятся детям после чтения Жюля Верна, сидел у порога своей хижины и лениво сосал потухшую трубку. На этот раз он был в серых штанах из грубого солдатского сукна, в больших тяжелых сапогах, но без сюртука и без шапки, хотя на дворе стояла настоящая осень, сырая и холодная. Сквозь расстегнутую жилетку свободно проникала сырая мгла, но большое, черствое, как мозоль, тело мельника, по-видимому, не ощущало холода. Красное, мясистое лицо его по обыкновению было апатично и дрябло, точно спросонок, маленькие, заплывшие глазки угрюмо исподлобья глядели по сторонам то на плотину, то на два сарая с навесами, то на старые, неуклюжие ветлы.
Около сараев суетились два только что приехавших монастырских монаха: один Клиопа, высокий и седой старик в обрызганной грязью рясе и в латаной скуфейке, другой Диодор, чернобородый и смуглый, по-видимому, грузин родом, в обыкновенном мужицком тулупе. Они снимали с телег мешки с рожью, привезенной ими для помола. Несколько поодаль от них на темной, грязной траве сидел работник Евсей, молодой, безусый парень в рваном кургузом тулупе и совершенно пьяный. Он мял в руках рыболовную сеть и делал вид, что починяет ее.
Мельник долго водил глазами и молчал, потом уставился на монахов, таскавших мешки, и проговорил густым басом:
– Вы, монахи, зачем это в реке рыбу ловите? Кто вам дозволил?
Монахи ничего не ответили и даже не взглянули на мельника.
Тот помолчал, закурил трубку и продолжал:
– Сами ловите да еще посадским мещанам дозволяете. Я в посаде и у вас реку на откуп взял, деньги вам плачу, стало быть, рыба моя и никто не имеет полного права ловить ее. Богу молитесь, а воровать за грех не считаете.
Мельник зевнул, помолчал и продолжал ворчать:
– Ишь ты, какую моду взяли! Думают, что как монахи, в святые записались, так на них и управы нет. Возьму вот и подам мировому. Мировой не поглядит на твою рясу, насидишься ты у него в холодной. А то и сам, без мирового справлюсь. Попаду на реке и так шею накостыляю, что до страшного суда рыбы не захочешь!
– Напрасно вы такие слова говорите, Алексей Дорофеич! – проговорил Клиопа тихим тенорком. – Добрые люди, которые бога боятся, таких слов собаке не говорят, а ведь мы монахи!
– Монахи, – передразнил мельник. – Тебе понадобилась рыба? Да? Так ты купи у меня, а не воруй!
– Господи, да нешто мы воруем? – поморщился Клиопа. – Зачем такие слова? Наши послушники ловили рыбу, это точно, но ведь на это они от отца архимандрита дозволение имели. Отец архимандрит так рассуждают, что деньги взяты с вас не за всю реку, а только за то, чтоб вы на нашем берегу имели право сети ставить. Река не вся вам дадена… Она не ваша и не наша, а божья…
– И архимандрит такой же, как ты, – проворчал мельник, стуча трубкой по сапогу. – Любит обшить, тоже! А я разбирать не стану. Для меня архимандрит всё равно что ты или вот Евсей. Попаду его на реке, так и ему влетит…
– А что вы собираетесь бить монахов, так это как вам угодно. Для нас же на том свете лучше будет. Вы уж били Виссариона и Антипия, так бейте и других.
– Замолчи, не трогай его! – проговорил Диодор, дергая Клиопу за рукав.
Клиопа спохватился, умолк и стал таскать мешки, мельник же продолжал браниться. Ворчал он лениво, посасывая после каждой фразы трубку и сплевывая. Когда иссяк рыбный вопрос, он вспомнил о каких-то его собственных двух мешках, которые якобы «зажулили» когда-то монахи, и стал браниться из-за мешков, потом, заметив, что Евсей пьян и не работает, он оставил в покое монахов и набросился на работника, оглашая воздух отборною, отвратительною руганью.
Монахи сначала крепились и только громко вздыхали, но скоро Клиопа не вынес… Он всплеснул руками и произнес плачущим голосом:
– Владыка святый, нет для меня тягостнее послушания, как на мельницу ездить! Сущий ад! Ад, истинно ад!
– А ты не езди! – огрызнулся мельник.
– Царица небесная, рады бы сюда не ездить, да где же нам другую мельницу взять? Сам посуди, кроме тебя тут в окружности ни одной мельницы нет! Просто хоть с голоду помирай или немолотое зерно кушай!
Мельник не унимался и продолжал сыпать во все стороны ругань. Видно было, что ворчанье и ругань составляли для него такую же привычку, как сосанье трубки.
Мельник Алексей Бирюков, огромный, средних лет мужчина с топорной фигурой и лицом, курил трубку у порога своего дома. Несмотря на холодную и сырую погоду он был одет легко - видимо, его толстокожее, «чёрствое, как мозоль» тело не чувствовало холода. Маленькие, заплывшие глазки на его красном, мясистом лице угрюмо глядели по сторонам.
Около мельницы трудились два монаха - сгружали с телеги мешки привезённой для помола ржи. Неподалёку сидел совершенно пьяный работник Бирюкова и делал вид, что починяет сеть.
Понаблюдав немного за работой монахов, Бирюков начал с ними переругиваться. Сначала он долго ворчал, что монахи ловят рыбу в «его реке».
Я в посаде и у вас реку на откуп взял, деньги вам плачу, стало быть, рыба моя и никто не имеет полного права ловить её. Богу молитесь, а воровать за грех не считаете.
Монахи возражали, что заплатил мельник только за право ставить сети на монастырском берегу, а река - она божья и чьей-то быть не может. Бирюков не унимался, грозил пожаловаться мировому судье, осыпал монахов чёрной бранью, обещал поймать их за ловлей его рыбы и избить. Руку на служителей божьих мельник поднимал не раз, поэтому монахи сносили брань молча.
Исчерпав «рыбный вопрос», Бирюков переключился на пьяного работника и начал честить его такими отвратительными словами, что один из монахов не выдержал и сказал, что ездить на мельницу - самая тягостная работа в монастыре. Приезжаешь к Бирюкову - словно в ад попадаешь. А не ездить нельзя: нет больше мельниц в округе. Мельник продолжал сквернословить.
Видно было, что ворчанье и ругань составляли для него такую же привычку, как сосанье трубки.
Умолк мельник, только когда на плотине показалась маленькая, кругленькая старушка в полосатом солопике с чужого плеча. Это была мать мельника. Она соскучилась по сыну, которого давно не видела, но Бирюков большой радости не выказал и заявил, что ему пора уезжать.
Старушка начала жаловаться на нищету. Она жила у младшего сына, горького пьяницы, вшестером в одной комнате. Жалования на еду не хватает, дети голодают, а тут ещё и она, старая, на шее сидит. А Алёшенька, старший её сын, ещё холостой, заботиться ему не о ком. Так неужто не поможет он своему брату и четверым племянникам?
Бирюков слушал мать, молчал и смотрел в сторону. Поняв, что денег сын не даст, старушка начала просить за соседа, у которого Бирюков взял рожь для помола, да так и не отдал. Мельник посоветовал матери не мешаться в чужие дела. Старушка вздохнула: всем её сын хорош - и красив, и богат, а вот сердца у него нет. Вечно хмурый, неприветливый, «словно зверь какой». И слухи про него дурные ходят, будто он со своими работниками по ночам прохожих грабит и коней ворует. Мельница Бирюкова считается проклятым местом, «девки и ребята близко подходить боятся» и называют мельника Каином да Иродом.
Куда ни ступишь - трава не растёт, куда ни дыхнёшь - муха не летает.
Речи эти на мельника не подействовали, он собрался уезжать и начал запрягать дроги, а мать ходила вокруг, заглядывая сыну в лицо. Бирюков уже натягивал кафтан, когда мать вспомнила, что принесла ему гостинец - небольшой мятный пряник, которым её угостили у дьяконицы. Мельник оттолкнул руку матери, пряник упал в пыль, а старушка «тихо поплелась к плотине».
Монахи в ужасе развели руками, и даже работник протрезвел. Может, мельник заметил произведённое им тягостное впечатление, а может «в груди его шевельнулось давно уже уснувшее чувство», но на лице его отразилось что-то вроде испуга. Он догнал мать, долго копался в кошельке, набитом купюрами и серебром, нашёл самую мелкую монету - двугривенный - и, побагровев, протянул его старушке.
