Когда происходит исповедь, можно ли сказать, что все мои грехи прощаются, или только те, которые я проговорил или продумал?
– Во-первых, грех -- прощается не потому, что ты его назвал, а потому что ты – ПЕРЕЖИВАЕШЬ и жалеешь, что совершил этот грех, сказал, или подумал, или почувствовал что-то дурное. Назвать недостаточно, – надо пожалеть о том и ПРИНЯТЬ решение -- ИСПРАВИТЬСЯ.
Вот пример. Нельзя на исповеди просто дать -- список всего гадкого и плохого, что ты сделал и просто -- зачитать батюшке эти грехи, и думать, что этого достаточно.
Должен быть – СТЫД и переживание -- перед Богом за эти грехи и решение -- ИСПРАВИТЬСЯ – только тогда Господь и может их простить.
Не Стыда, человек - НЕ ПЕРЕЖИВАЕТ за свои грехи, а главное - нет в человеке желания -- ИСПРАВИТЬСЯ, перестать совершать грехи - тогда Бог не может простить этого человека.
Кроме того, есть грехи -- ведомые и неведомые. Есть поступки, о которых я понимаю, что они -- грешны. А есть вещи, которые на самом деле -- ПЛОХИ, но я еще не дорос -- до такого их понимания, не достаточно развился духовно, или опыт моей жизни меня -- не научил. Поэтому, грехи такого неведения, где нет моей недоброй воли, Бог может -- простить.
А в том, что я сделал -- СОЗНАТЕЛЬНО, я должен -- раскаяться.
Что значит раскаяться? Я должен, во-первых, понять, что это -- ПЛОХО. А во-вторых, перед собой поставить вопрос: готов ли я – МЕНЯТЬСЯ -- ИСПРАВИТЬСЯ, собираюсь ли я бороться -- с этими грехами?
Если же я вообще не собираюсь – ИСПРАВЛЯТЬСЯ и даже и не думал об этом, если понимаю, что это -- ПЛОХОЙ поступок, плохое отношение -- к жизни, но мне – ВСЁ РАВНО, и мне даже – НРАВИТСЯ совершать грехи; и я точно знаю, что БУДУ и дальше -- продолжать СОВЕРШАТЬ грех, то как меня тогда можно -- простить? Вот потому, Бог и не прощает – таких хитрых и лживых людей.
И о прощении, я думаю, можно сказать вот, еще что. Мы всегда считаем, что простить – это забыть. Мы подходим к человеку и говорим: «Прости меня!» В надежде, что он уже никогда -- не вспомнит об этом.
Но это не всегда -- полезно, так, как иногда от того, что тебя простили, ты еще -- не переменился.
И если тот, кто тебя простил, НЕ БУДЕТ -- следить, чтобы тебе НЕ ДАТЬ -- повода то же самое сделать, ты можешь поскользнуться и снова совершить -- этот грех.
У нас в приходе был случай, который меня чему-то научил. Была женщина-алкоголичка, пила отчаянно. Ее взяли в больницу, год лечили; она вылечилась, вернулась домой. В семье устроили праздник и поставили бутылку вина на стол. И от первого же стакана -- произошел срыв: она снова -- ЗАПИЛА. Так вот, семья простила и забыла; а надо было простить – и НЕ ЗАБЫВАТЬ, и не ставить ее в такое положение.
Прощение начинается не с момента, когда ты стал ангелочком и всё в тебе хорошо, а с момента, когда тебе -- ПОВЕРИЛИ: поверили, что ты – действительно ПЕРЕЖИВАЕШЬ -- о том, каков ты, но знают, что тебе нужна помощь. И человек, к которому ты обращаешься со словом: «Прости!» – тебе говорит: «Хорошо, я возьму тебя на свои плечи и помогу -- исправиться. Но я тебя люблю черненьким, а не только беленьким, люблю таким, каков ты есть, а не ввиду того, что ты, может быть, исправишься».
– На исповеди надо рассказывать грех в общем или подробно -- говорить о каждом грехе?
– Видишь ли, если грех состоит -- из одного какого-нибудь проступка, ты можешь сказать просто: «Я сделал то-то». Но, если обстоятельства этого греха сами по себе уже -- ПЛОХИ, тогда и о них надо сказать. Если ты что-нибудь украл – скажи: «Украл, жалею, не буду больше». Но, если для того, чтобы украсть, ты еще вдобавок кого-нибудь -- обманывал, лгал, соблазнял, то всё это надо рассказать, потому что дело не только в краже, а во всей цепи -- подлостей, которые с ней связаны. Вопрос не в том, чтобы дать список грехов, а в том, чтобы ты мог сказать всё, что относится -- к этой краже.
И когда исповедуешься, НАДО называть вещи -- своими именами, а не так, помягче.
Я помню, пришел ко мне на исповедь очень почтенный господин и говорит: «Со мной случалось, что я брал -- не свое…» Я говорю: «Нет, вы скажите просто – я воровал». – «Помилуйте, вы меня -- вором называете!?» – Тогда я ответил: «Вы -- вор и есть, потому что «брать не свое», НАЗЫВАЕТСЯ -- воровством»…
Понимаете, очень легко сказать: «Я беру не свое», «Я не всегда правду говорю», вместо того чтобы сказать: «Я -- налгал» или «Я привык -- врать, когда мне это выгодно».
И если, ты не можешь этого сказать, значит, ты НЕ СОЖАЛЕЕШЬ -- о совершенном грехе, а скрашиваешь, просто, чтобы быстро прошмыгнуть -- мимо исповеди. Тогда этот грех Бог – НЕ МОЖЕТ простить и вы НАПРАСНО -- ходили на исповедь.
Поэтому, надо ЧЕСТНО говорить всё, что относится -- ко Греху, что его делает более греховным;
НАДО грехи – называть -- по имени и НЕ НАДО сознательно -- скрывать.
Если ты на исповеди собирался всё сказать и что-то -- ЗАБЫЛ, если это важная вещь, можно прибавить, но если это пустяк, который ты забыл упомянуть, считай, что ты прощен, потому что ты НЕ ХОТЕЛ -- обманывать Бога в этом. Богу – нужна наша ЧЕСТНОСТЬ.
– Я обругал кого-то; надо ли говорить, отчего я это -- сделал?
– Нет; потому что, если ты начнешь рассказывать: «Мишка играл со мной в футбол и он сделал то-то, я его предупредил, а он еще раз повторил, я ему сказал, что следующий раз ему достанется, и вот, когда он это снова сделал, я его обложил хорошенько…» – знаете, батюшке конца-края не будет, если весь футбольный матч так должен пройти.
Важно то, что ты -- сделал; причем часто обстоятельства делают твой поступок более -- противным; а порой, когда начинаешь раскрывать обстоятельства, всё разжижается, потому что «конечно, он виноват, что он это первый сделал, и второй…» И получается, что ты почти -- чист: если бы тебя -- не дразнили, ты бы -- не лягнулся. А на самом деле вопрос только в том, что ты -- лягнулся; а он пусть исповедуется -- в том, что он тебя -- злил.
Митрополит Антоний Сурожский. Беседа с подростками об исповеди и рок-музыкеО музыке, которая уничтожает личность, о необходимости покрывать голову и о том, как правильно говорить о своих грехахМИТРОПОЛИТ АНТОНИЙ СУРОЖСКИЙ | 11 ИЮНЯ 2014 Г.В 80-е годы во время своих визитов в Россию митрополит Сурожский Антоний много общался с людьми, жаждущими ответов на свои вопросы. Среди них были и подростки, ради которых были организованы специальные встречи с владыкой. Одну из таких бесед с юным поколением того времени «Правмир» предлагает своим читателям.
– Владыка, у меня вопрос по поводу исповеди, есть вещи, которые священнику говорить как-то не получается. Либо они слишком мелкие, либо такие, что другому человеку особенно и не скажешь. Как всё-таки с такими грехами быть?
– Ну, во-первых, надо их «сбывать», – чтобы их не стало. Если их не станет, то не будет проблемы, надо ли их говорить или нет. Я говорю полушутя, но это на самом деле так. Ведь если ты о чем-то не можешь сказать, значит, оно неладное.
А когда мы говорим, что грехи очень мелкие – так они на наш масштаб, вот и всё! Это значит, что ты таков; если твои грехи вроде пыли, значит, ты не возвысился до чего-то худшего (или лучшего). На самом деле – маленькое свинство иногда гораздо хуже исповедовать, чем какой-нибудь большой грех: стыдно, что ты такой мелкий.
Другой вопрос – если ты не доверяешь священнику, боишься, как бы он не сказал кому-нибудь, не употребил против тебя. Но тогда он очень плохой священник: в старое время священникам, которые разбалтывали чужие грехи, языки резали. (Теперь, правда, не режут, но можно его заставить прикусить язык).
А вообще первое, что надо крепко помнить: ты исповедуешься не священнику, а Богу. В молитве перед исповедью говорится: «Се, чадо Христос невидимо стоит перед тобой; не постыдись и не убойсяменя». И это сразу ставит тебя перед лицом Христа. А священник стоит сбоку, так как он, как дальше говорится, «только свидетель».
Свидетели бывают разного рода. Скажем, если что-то на улице случится, милиционер подойдет и спросит: «Кто видел?» И если ты не замешан, ты просто скажешь: «Я видел то-то», и тебе всё равно, кто прав, кто виноват, потому что ни тот, ни другой тебе ни друг, ни враг. Есть свидетели на суде, которые выступают за или против одной из сторон.
И еще род свидетелей, которых берут, например, на свадьбу. Знаете: выбираешь самого близкого тебе чело века, которому ты доверяешь больше всех, и говоришь: Я хочу, чтобы ты участвовал в моей радости.
Так вот, священник, который присутствует при твоем разговоре со Христом, находится на положении этого третьего рода свидетеля. Он, как говорится в Евангелии об Иоанне Крестителе, «друг жениха». То есть, он твой друг, приглашенный тобой, чтобы тебе помочь, поддержать и разделить твою радость примирения с Богом. Ведь главное в исповеди – не то, что ты говоришь о себе всё плохое, что только можно сказать, а что это – момент примирения: для этого исповедуются. В таком случае твой вопрос снимается, потому что если ты, с кем-нибудь поссорившись, подойдешь к нему и попросишь: «Я тебе не скажу, в чем дело, но ты меня прости», твой друг ответит: «Нет, пожалуй, потому что если ты сказал кому-нибудь обо мне что-то неприятное, это одно, а вдруг ты сделал что-то уж очень гадкое? Я хочу сначала знать; кто же тебя знает, что ты сделал?»
В исповеди дело обстоит именно так. Насчет мелкого неизвестно, ты сам понятия не имеешь. Говорят о больших грехах и мелких. Конечно, убийство, например, это громадный грех, а если ты разозлился, что кто-то к тебе пристал, сказал: «Отстань от меня» – это мелкий.
Но я приведу такой пример. Во время войны я был хирургом в армии; однажды ночью нам привезли двух раненых. Первого прошило пулеметной очередью, и можно было ожидать, что он умрет. А второго привезли из кабака: он выпил с товарищами, заспорил, и один из его приятелей, вынув перочинный ножик, стал им размахивать, ударил его в шею и разрезал один из важных сосудов, который несет кровь к голове. Казалось бы, пулемет гораздо более опасная вещь, чем маленький перочинный ножик. Но тот, кого ранил пулемет, ничем особенно не пострадал; его не задело ни в сердце, ни в важный сосуд, ни в нервную систему. Ясно, что прошло через легкие, но это дело поправимое. А второй молодой солдатик чуть не умер от потери крови по дороге.
То же самое и с грехами. Тебе кажется: «Ну, это мелкий грех!..» Нет, это перочинный ножик, – вопрос в том, куда он тебя ударил. А это «крупный грех», но он тебя не убил. И говорить, что не стоит исповедовать тот или другой грех, так как он мелок, очень рискованно. Маленькая змейка может тебя ужалить, и ты умрешь, а какого-нибудь удава ты никогда и не встретишь.
Поэтому считай, что ты исповедуешься Христу, а не священнику. Священник тут свидетель радости, чуда твоего примирения с Богом; и ты не можешь мириться, не сказав, в чем дело. Ты не можешь судить сам, большой грех или маленький. Это как в болезни: у тебя какой-нибудь признак ничтожный, а доктор знает, что это начало тяжелой болезни.
И, наконец, о священнике. В Древней Церкви исповедовались не одному священнику, а перед всеми собравшимися. Человек говорил о себе все, что имел сказать, потому что когда мы грешим, мы грешим перед Богом, но всегда против кого-нибудь. Мы не оскорбляем Бога непосредственно, не обращаемся к Нему с руганью, не делаем чего-нибудь Ему лично вредного. Но мы раним человека, делаем зло человеку, через человека совершаем грех. Поэтому люди должны с тобой примириться, чтобы Бог мог с тобой примириться; это одно.
А второе, что делалось в древности (и я знаю одного священника, который раз это сделал): ставился вопрос общине: этот человек кается в том, что он для вас всех был занозой, был как бы присутствием какого-то зла. Вы готовы его принять и нести его? Ведь то, что вы его простите, еще не значит, что он переменился, это разные вещи. Человек изменяется в одно мгновение. Бывают и такие случаи: апостол Павел, например, переломился полностью, разом; но это не со всеми бывает. И поэтому община брала его на себя, говорила: Да, он нам брат, и мы будем его нести, она нам сестра, и мы будем ее нести на собственном хребте. И тогда давалась разрешительная молитва.
Теперь священник представляет собой общину, потому что община больше неспособна слушать исповедь. Вы себе представьте: в вашем храме кто-нибудь выйдет перед всем народом и скажет: «Дорогие братья и сестры, я профессиональный вор»… Что сделают люди? Вы думаете, они откроют объятия? – Они сразу в карман полезут: не успел ли он украсть мой кошелек, раньше чем покаялся?.. Я уверен, что так будет; подумайте сами. Значит, община больше неспособна слушать исповедь. Люди будут говорить: Боже мой! Он нерукопожатный! Как можно с ним общаться?! Я не могу допустить, чтобы мои дети играли с таким мальчиком! Я не могу позволить, чтобы моя дочь ходила гулять с таким молодым человеком! – вместо того, чтобы сказать: Давайте-ка его спасать, из омута вытаскивать!..
И вот священник за всю общину слушает. Знаете, в древности, кончив исповедь, исповедующийся клал свою руку на плечо священника, и тот говорил: Теперь иди в мире, все твои грехи на мне… Он принимает на себя солидарность с кающимся вместо общины, которая раньше это делала. С другой стороны, священник стоит от лица общины перед Богом, и молясь о тебе, говорит Богу: он наш. Ты не можешь его выкинуть без того, чтобы Ты выкинул и нас. Или Ты его прости и прими, или Ты нас всех отбрось, потому что мы не можем прожить с мыслью, что человек – мальчик, девочка, мужчина, женщина, которые наш друг, наш брат, наш отец – выкинут, без того, чтобы мы не ушли вместе с ним. Это очень серьезное дело для священника и для общины.
Я наговорил много…
– Когда происходит исповедь, можно ли сказать, что все мои грехи прощаются, или только те, которые я проговорил или продумал?
– Во-первых, грех прощается не потому, что ты его назвал, а потому что ты пожалел, что сделал, сказал, или подумал, или почувствовал что-то дурное. Назвать недостаточно, – надо пожалеть о том.
Мне рассказывали (конечно, это больше похоже на анекдот), как одна старушка все исповедовала один и тот же грех молодости. Священник ей сказал: Бабуся, ты мне уже двадцать раз исповедала это! А она говорит: Да, батюшка, но так сладко вспомнить!.. Можно ли сказать, что этот грех ей прощен? Да, давно Бог простил, а вместе с тем она этим грехом живет, самое большое удовольствие ее жизни – вспомнить то, что тогда случилось… Вот пример. Нельзя просто дать список всего гадкого, что ты сделал, и думать, что этого достаточно.
Кроме того, есть грехи ведомые и неведомые. Есть поступки, о которых я понимаю, что они грешны. А есть вещи, которые на самом деле плохи, но я еще не дорос до такого их понимания, не достаточно развился духовно, или опыт моей жизни меня не научил. Поэтому грехи такого неведения, где нет моей недоброй воли, Бог может простить. А в том, что я сделал сознательно, я должен раскаяться. Что значит раскаяться? Я должен, во-первых, понять, что это плохо. А во-вторых, перед собой поставить вопрос: готов ли я меняться, собираюсь ли я бороться с этим? Если я вообще этого не собираюсь, если понимаю, что это плохой поступок, плохое отношение к жизни, но мне всё равно; я знаю, и буду это продолжать, то как меня можно простить?
И о прощении, я думаю, можно сказать вот еще что. Мы всегда считаем, что простить – это забыть. Мы подходим к человеку и говорим: «Прости меня!» в надежде, что он уже никогда не вспомнит об этом. Но это не всегда полезно, так как иногда от того, что тебя простили, ты еще не переменился. И если тот, кто тебя простил, не будет следить, чтобы тебе не дать повода снова то же самое сделать, ты можешь поскользнуться.
У нас в приходе был случай, который меня чему-то научил. Была женщина-алкоголичка, пила отчаянно. Ее взяли в больницу, год лечили; она вылечилась, вернулась домой. В семье устроили праздник и поставили бутылку вина на стол. И от первого же стакана произошел срыв: она снова запила. Так вот, семья простила и забыла; а надо было простить – и не забывать, и не ставить ее в такое положение.
Прощение начинается не с момента, когда ты стал ангелочком и всё в тебе хорошо, а с момента, когда тебе поверили: поверили, что ты жалеешь о том, каков ты, но знают, что тебе нужна помощь. И человек, к которому ты обращаешься со словом: «Прости!» – тебе говорит: «Хорошо, я возьму тебя на свои плечи и помогу исправиться. Но я тебя люблю черненьким, а не только беленьким, люблю таким, каков ты есть, а не ввиду того, что ты, может быть, исправишься».
– На исповеди надо рассказывать грех в общем или подробно говорить о каждом грехе?
– Видишь ли, если грех состоит из одного какого-нибудь проступка, ты можешь сказать просто: «Я сделал то-то». Но если обстоятельства этого греха сами по себе уже плохи, тогда и о них надо сказать. Если ты что-нибудь украл – скажи: «Украл, жалею, не буду больше». Но если для того, чтобы украсть, ты еще вдобавок кого-нибудь обманывал, лгал, подводил,. то всё это надо рассказать, потому что дело не только в краже, а во всей цепи подлостей, которые с ней связаны. Вопрос не в том, чтобы дать спи сок грехов, а в том, чтобы ты мог сказать всё, что относится к этой краже.
И когда исповедуешься, надо называть вещи своими именами, а не так, помягче. Я помню, пришел ко мне на исповедь очень почтенный господин и говорит: «Со мной случалось, что я брал не свое…» Я говорю: «Нет, вы скажите просто – я воровал». – «Помилуйте, вы меня вором называете!?» – «Вы вор и есть, потому что «брать не свое» называется воровством»…
Понимаете, очень легко сказать: «Я беру не свое», «Я не всегда правду говорю», вместо того чтобы сказать: «Я налгал» или «Я привык лгать, когда мне это выгодно». И если ты не можешь этого сказать, значит, ты не очень сожалеешь, а скрашиваешь, просто чтобы прошмыгнуть мимо исповеди. Поэтому надо говорить всё, что относится к греху, что его делает более греховным; надо грехи называть по имени и не надо сознательно скрывать. Если ты на исповеди собирался всё сказать и что-то забыл, если это важная вещь, можно прибавить, но если это пустяк, который ты забыл упомянуть, считай, что ты прощен, потому что ты не собирался обманывать Бога в этом.
– Я обругал кого-то; надо ли говорить, отчего я это сделал?
– Нет; потому что если ты начнешь рассказывать: «Мишка играл со мной в футбол и он сделал то-то, я его предупредил, а он еще раз повторил, я ему сказал, что следующий раз ему достанется, и вот когда он это снова сделал, я его обложил хорошенько…» – знаете, батюшке конца-края не будет, если весь футбольный матч так должен пройти.
Важно то, что ты сделал; причем порой обстоятельства делают твой поступок более противным; а порой, когда начинаешь раскрывать обстоятельства, всё разжижается, потому что «конечно, он виноват, что он это первый сделал, и второй…» И получается, что ты почти чист: если бы тебя не дразнили, ты бы не лягнулся. А на самом деле вопрос только в том, что ты лягнулся; он пусть исповедуется в том, что он тебя злил.
– Существуют определенные правила поведения в церкви. Например, женщина обязательно должна быть с покрытой головой и не должна быть в брюках. Имеет ли это какое-нибудь принципиальное значение? Порой это отталкивает молодежь…
– Это очень трудный для меня вопрос. Это берется из Послания апостола Павла, который говорит, что женщина должна входить в церковь с покрытой головой в знак как бы подчиненности; и в Ветхом Завете написано, что мужчина не должен одеваться в женскую одежду и наоборот. Поэтому штаны на женщине – это мужская одежда, а юбка на мужчине была бы женской (ну, это более редкое явления, я должен сказать).
Но я думаю (и конечно, меня многие здесь съедят за это), что это настолько второстепенно и незначительно, что можно было бы и забыть про это. Скажем, на Западе мы с этим просто не считаемся. Вот параллель: старца Амвросия Оптинского кто-то спросил: Могу ли я молиться сидя или лежа, потому что у меня ноги отнимаются? (В какие-то годы легко стоять, а в какие-то не так уж легко). И Амвросий ответил: Лежи, лежи, Бог тебе в сердце смотрит, а не в ноги, когда ты молишься.
Мне кажется, Бог смотрит в нашу душу. Если ты непокрытая стоишь перед Богом и молишься, Он видит твою молитву, и это лучше, чем если бы ты стояла покрытая и думала: Когда же это всё кончится?! (Был у нас старый прихожанин, который больше любил кабак, чем церковь. Его жена приведет в церковь, он стоит и дергает ее за рукав: Адочка! Адочка! Пойдем домой! Они же никогда не кончат своих поповских парадов!.. Если так стоять – лучше стоять в брюках и с непокрытой головой – и молиться).
Я говорю честно, как я отношусь к этому и что мы делаем на Западе, во всяком случае, вокруг меня. Но я знаю, что здесь это не принято; и я бы держался более или менее того, что принято, просто потому что – зачем же людей смущать? Помню, приезжала лет тридцать пять тому назад в Москву из Франции православная француженка – молодая, страшно элегантная. Пришла в церковь в шляпке, с накрашенными губами, нарумяненная, одета элегантно. Она вступила в церковь, а какая-то старушечка на нее посмотрела и говорит: «Голубушка, нельзя ходить в церковь, одетая, как проститутка. Дай-ка я тебя приведу в порядок». Взяла платок, плюнула и вымыла ей лицо… Если тебе за непокрытую голову достанется такое, я не виноват!
– А это тоже не имеет значения: пришел ты в шапке в церковь или без? То есть можно и в шапке стоять?
– Нет, это нельзя. У нас принято, когда входишь куда-нибудь, в комнату или в храм, снимать шапку в знак почтения к месту. Шапка играет разную роль. Мы говорим о платке. Вот и монах входит в церковь и не снимает клобук или скуфейку, потому что это один из знаков его подчиненности. А шапку мы снимаем, когда молимся, когда входим в комнату или в храм. Но опять-таки, у нас это так, у мусульман и евреев это наоборот; вопрос в том, какой смысл вкладывает данная община – не ты лично, а те люди, к которым ты принадлежишь, в тот или другой внешний знак или поступок.
Помню, я в молодости пошел раз в синагогу, по привычке первым делом снял шапку, и вокруг меня люди ахнули, потому что это был просто неприличный поступок. Если мы придем в православный храм и не снимем шапку, нам скажут: Пожалуйста, снимите, здесь так не принято.
– Считаете ли вы, что рок-музыка – явление сатанинское?
Я не того поколения, которое увлекается рок-музыкой. Я вообще музыкой не увлекаюсь. Мне теперь идет 75-й год, и конечно, немного поздно начинать роком заниматься. Рок мне непонятен. До меня не доходит его смысл, как до меня не доходил джаз, когда я был молод. Но во всякой вещи – будь то классическая музыка, будь то джаз, будь то рок, есть риск, что ты не слушаешь музыку, а пользуешься ею для того, чтобы как бы опьянеть, одурманить себя. Это, конечно, легче сделать при помощи рока, чем Баха или Бетховена. И в этом смысле не только музыка, а всё, что извне на нас влияет, может нас как бы вывести из себя, опьянить. Этого не надо допускать. Надо сохранять в себе трезвость, так как если потеряешь себя – в музыке или в чем бы то ни было – потом себя не найдешь, может быть.
Мусульманские дервиши, например, кружатся, чтобы потерять какую-то долю своего сознания и прийти в транс. Мне кажется (но опять-таки, поскольку я не понимаю рок, мое мнение ни к чему не обязывает), что рок-музыка играет такую роль для очень многих. Я это вижу постоянно. Но в то же время я знаю людей, которые слушают классическую музыку часами и часам только для того, что бы забыться; они не музыку слушает, они стараются забыть свою жизнь, свои трудности и страхи, ждут, чтобы музыка их унесла от их самих. Они не музыку воспринимают, а себя как бы уничтожают. Поэтому будь то музыка или что бы то ни было, что тебя «выводит из себя», надо знать момент, когда пора сказать себе: «Довольно!»
В житиях подвижников 18–19 вв. Поселянина есть рассказ о некоем Алексее Алексеевиче, простом человеке, мещанине из средней России. Он ушел жить в лес, в берлогу, которую сам себе устроил. Он любил природу; и как-то случайный прохожий наблюдал: А.А. вышел, смотрел на закат солнца, долго смотрел, и потом вдруг сказал: Довольно, не дай себе опьянеть этой красотой! – и ушел к себе. Он остановился в момент, когда он уже терял сознание, скажем, своей молитвенности, какой-то трезвости. Он начинал пьянеть от того, что видел, и остановил себя. И мне кажется, что в жизни надо уметь это делать по всей линии: по отношению к еде, музыке, ко всем развлечениям и к серьезным вещам.
– А может ли христианин быть рокером или металлистом?
Я не вижу, почему нет. Но я так мало в музыке понимаю, что это ответ слепого о красках. До меня не доходит никакая музыка. Я могу узнать композитора, сказать, хорошо ли сыграно, хорошая это музыка или никудышная, но она не доходит до моей души, сердце мое не затрагивает. Поэтому я не могу дать осмысленный ответ на твой вопрос.
В церкви я рок бы не пустил. Я бываю в церквях в Англии, где кошачьи концерты происходят. Поют самые дикие вещи, играют на самых неожиданных инструментах или, скажем, часть литургии танцуют, чтобы выразить танцем смысл событий. Это мне непонятно. Я просто воспитан на совершенно другом.
– А ведь там поют, что им нравится сатана, а Христа они ненавидят…
– Ну, я думаю, что есть люди, которые пишут разрушительную музыку, пишут разрушительные картины или растлевающие умы и сердца книги и т. д. – это дело другое, но я не думаю, что можно сказать, что всякая музыка, кроме церковной, недопустима вообще. Так же как нельзя сказать, что всякая музыка, которую ты слышишь в церкви, в православном храме – церковна. Очень многое, что поется по храмам, не должно бы быть в храме, потому что это не духовно, это не ведет к молитве; это эстетика, ведет к эмоциям, переживаниям, но это не молитвенная музыка.
– Обязательно ли всегда носить крестик?
– Когда мы крестимся, делаемся христианами, нам дается крест. Но есть обстоятельства, например, активно, воинственно безбожное окружение в школе, когда можно себе сказать: «Я не в силах выдержать преследований и того, что надо мной могут сделать – насмешкой или как-то иначе». И я думаю, что если сказать: «Господи, Ты меня прости, – я не буду носить крест на теле, но буду его носить в душе своей. Я останусь верным Тебе во всех своих мыслях, чувствах, поступках; не буду поддаваться тому, что недостойно Тебя» – Господь это может понять лучше, чем многие люди поймут.
Крест мы носим, чтобы провозгласить: «Я – христианин». Но мы знаем из истории Церкви, из древности, что большие подвижники говорили: Не лезь на рожон, если тебя обличат в том, что ты христианин, – да, иди на исповедничество, если нужно, на муку. Но сам не заявляй о себе от гордыни, будто «я все могу вынести, и поэтому я всем скажу».
– А есть люди, которые считают, что крест нужен для «спасения»: например, купаться надо с крестом, чтобы не утонуть…
– Я, может быть, недостаточно благочестив, но я уверен, что столько людей тонуло с крестами!.. Скажем, все матросы и офицеры на воинских судах в старое время носили крест, а когда шел корабль на дно, то все они со своими крестами так и шли на дно. Нельзя превращать святой знак – крест – в какой-то магический талисман. Так же как нельзя считать: вот, я прочту такую-то молитву, и ничего со мной не случится. Это уже суеверие получается.
Но носить крест как способ исповедовать Христа или как святыню, с которой я не могу и не хочу расстаться – это дело другое.
– Если я поем перед причастием, то это обязательно будет грех?
– Правило – не есть перед причастием. Своих прихожан в Лондоне я учил, что надо приходить в церковь на литургию натощак. Если ты будешь причащаться, ты должен прийти натощак, помолившись и приготовившись. Если ты не будешь причащаться, это значит: ты знаешь, что недостоин причастия и поэтому можешь себе как бы добавочную поблажку дать: я хорошенько налопаюсь завтраком перед тем, как идти, и могу спокойно наслаждаться богослужением, а те, кто причащаются, пусть голодают…
Если ты не идешь к причастию, ты можешь поститься в знак покаяния. Ты сознаешь: я не имею права подойти по той или другой причине: или потому что не приготовился, или потому что недостаточно раскаялся в своих грехах и не могу получить прощения в том, к чему еще привязан (вот – «сладко вспомнить»). Или я в ссоре с кем-нибудь, я не помирился. Пока я не примирюсь или не сделаю со своей стороны всё, что могу, я не должен идти. В Евангелии ясно сказано: если ты принес свой дар к алтарю и вспомнил, что кто-либо имеет что-то на тебя, оставь свой дар, иди сначала примирись… Если чело век откажется с тобой мириться, а ты сделал всё, что мог тогда это на его совести.
Знаете, даже в мелких вещах это существенно. У нас есть такой старичок, Николай Николаевич. Помню, он подходит раз к исповеди и мне говорит: отец Антоний, раньше чем я поисповедаюсь, я должен вам сказать, что я киплю яростью: старушка, что передо мной была, десять минут вас держала! Все мы ждем, а она исповедуется без конца!.. Я говорю: А, да, бедный, вот пришлось тебе подождать… – и положил часы на аналой. Он исповедался четверть часа. Когда он кончил, я ему говорю: Знаешь, Коля, ты пятнадцать минут исповедовался. Раньше чем я дам тебе разрешительную молитву, пойди и у всех, кто за тобой стоит, попроси прощения… Это мелочь, но это ему дало урок: не ругай бедную старушку за десять минут. Тебе незаметно, что ты четверть часа говорил, а другим очень даже заметно.
И мне кажется, что надо строго относиться к себе в этих как будто мелких вещах: из пылинок составляется масса пыли. Вы знаете, что бывает, когда свою комнату не убираешь. Я живу один, на себя готовлю и убираю; я знаю, что если поленюсь или устал, и не уберу – тут пылинка, там пылинка; потом целые толпы таких пылинок, как барашки, бегают по полу… Вот так и с грехами. Грех такой маленький, что его не заметишь, а соберутся три дюжины таких грехов – получается совсем другое.
– А некоторые считают, что нельзя часто причащаться – не потому что ты недостоин, а просто «нехорошо» часто ходить…
– Очень трудно абсолютные правила установить. Но как основное правило я скажу так: если ты причастился, то есть очистившись исповедью, приготовившись молитвой, получил Причастие, дальше живи тем богатством, которое ты получил, и не иди просить большего, пока не сделал всё, что в твоих силах, в пределах твоего понимания и опыта, изнутри этого чуда примирения со Христом. Если ты почувствуешь, что у тебя появляется вновь какой-то голод по Богу, который не удовлетворяется молитвой, чтением Евангелия или жизнью достойной того, что ты знаешь из Евангелия, тогда снова: молись, готовься, исповедуйся и, если тебя допустят, иди причащайся.
Но, думаю, по поводу исповеди и причастия надо помнить то, что в древности говорилось: исповедь – это как бы баня, причастие – это еда. Если этот образ применить к жизни: ты, например, тяжело работал в поле или просто играл в футбол до изнеможения. Возвращаешься домой; нормально тебе надо вымыться, раньше чем идти к столу. Но иногда бывает, что ты в таком состоянии изнеможения, истощения, что тебе надо что-нибудь съесть, раньше чем ты будешь в состоянии вымыться, потому что в тебе больше никаких сил нет.
Причащение – это установление ликующей, радостной – или глубоко покаянной, но всё равно радостной – встречи со Христом. Исповедь – это строгое к себе отношение; такое отношение, какое у тебя может быть, если ты болен, идешь к врачу и ему описываешь все признаки, потому что ты болен, а болезнь всегда опасна и может развиться и привести к смерти. И доктор тебе назначает какое-то лечение.
Другой образ у меня встает: то, как бывает, когда мы маленькими детьми (не такими как теперь; конечно, все мы дети Божии, но всё-таки разного возраста) играем чем-нибудь, пока мама сидит и вяжет или читает. И вдруг в нас порыв: я хочу маму обнять, поцеловать! Вскакиваешь, оставив всё, бросаешься на нее и целуешь, – вот такой живой порыв. И мне кажется, что по отношению к Богу могут быть моменты такого порыва, когда пришел в церковь, не специально готовясь к причастию, но помолившись, испытав свою совесть с тем, чтобы перед службой помолиться Богу и как бы Ему исповедаться, даже если не идти на исповедь. И вдруг у тебя порыв: Я не могу, я должен подойти ко Христу, я должен причаститься… – как в детстве мне бывало нужно маму обнять и поцеловать.
В таких случаях я говорю людям: легкомысленно не поступай, но когда такой сильный порыв души – не убивай этого порыва. Может быть, в этот момент Господь тебе говорит: Мальчик, Я тебя люблю; подойди ко Мне!.. Как мама может сказать: Подойди, сядь ко мне на колени, давай побудем вместе… Я думаю, что это так же просто и так же животворно, спасительно, радостно, как такая встреча. И я думаю, что с момента, когда ты начинаешь себя сознавать, понимать, что ты такое, кто ты такой, это может случиться и это законно. Опять-таки, это я говорю на свою голову, потому что здесь, вероятно, многие священники скажут: это фантазии Владыки Антония… Но я не думаю, что это мои фантазии, потому что я достаточно читал и меня воспитывали в этом отношении в большой строгости.
В Англии в своих приходах я сорок лет уже людей воспитываю. И люди приходят на исповедь после хорошей подготовки, строгого суда над своей совестью; приходят, исповедуются, если я уверен, что они каются, что они всерьез готовились, я даю разрешительную молитву. Порой, если исповедь мне кажется поверхностной, и если человек или не кается или не готовился, я говорю: Нет, ты не можешь получить разрешительную молитву в грехах, которые ты или не сознаешь, или в которых ты не каешься. Уходи, молись, готовься, придешь через неделю…
А порой я скажу такому человеку (в плане того, что я говорил раньше о изнеможении и о еде): Я не могу тебе дать разрешительную молитву, потому что твое покаяние недостаточно зрячее и недостаточно глубокое; но ты и шагу дальше не пойдешь, если тебе Господь не даст как бы «добавочной» благодати. (Я хотел сказать «излишек» – слово не могу подобрать). Поэтому пойди причастись, но не «в награду» как бы за твое покаяние или за твою добродетель, а как говорится, во исцеление души и тела, каясь, но говоря: Без Тебя, Господи, я умру, как цветок может увянуть без воды. Мне нужна живительная влага, причем не влага просто молитвы церковной, не влага проповеди священника, добрых его советов, а такая влага, которая только от Бога может изойти в таинстве…
Опыт, который у меня набрался за сорок лет, показывает, что это меняет людей гораздо глубже и вызывает у них гораздо большее благоговение к причастию и к исповеди, чем какая-то полу-механизация. Помню, в начале моего служения в Англии пришла исповедоваться такая стройная, достойная старушка. Мы помолились; я говорю: Какие же у вас грехи? – Никаких! – Зачем же вы пришли? – Я хочу причаститься, мне нужна разрешительная молитва… – Я не могу вам дать разрешительной молитвы о грехах, в которых вы не каетесь. – Простите! Вы молодой священник, и ничего не знаете. Я пришла сюда, я имею право на разрешительную молитву и на причастие!.. Вот крайний подход. Я ее отправил, сказав: Ищите разрешительной молитвы в другом месте и не подходите к чаше, потому что я вас не допущу.
Но есть люди, которые так и считают: Подойду, скажу что-нибудь (что-нибудь же надо сказать!) Вроде того, как, проходя мимо злой собаки, бросаешь ей кость, чтобы пройти, пока она ее грызет. А тут – я священнику пару грешков дам; пока он их будет разжевывать, я успею шмыгнуть к причастию…
– Некоторые считают, что надо исповедоваться, причащаться, вообще ходить только в один храм. А где-нибудь в путешествии хочется зайти в храм, зашел – а на тебя накидываются, говорят: ты не этого прихода, и что ты вообще сюда пришел?..
– Знаешь, есть басня Крылова «прихожанин». В одном селе был священник, знаменитый проповедник. Один прихожанин своего друга из другого села зазвал: Приходи послушать, увидишь, у тебя всё нутро дрогнет!.. Тот пришел; весь приход плакал от проповеди, а гость сидит себе, ему нипочем. Его друг говорит: Какое же у тебя каменное сердце! Разве тебя не тронуло? А тот отвечает: А зачем? Я же не вашего прихода…
Есть преимущество в том, чтобы на исповедь ходить к одному и тому же священнику, который тебя знает, который тебе может помочь и тебя немножко вести. Но причастие не зависит от того или другого священника. Это таинство, которое совершает, в сущности, Сам Господь Иисус Христос и сходящий на Святые дары Дух Святой. Ты идешь к причастию – ко Христу, даже не через священника, как это отчасти происходит в исповеди. Поэтому идти причащаться можно, конечно, в любом храме.
Исповедоваться тоже можно у разных священников по обстоятельствам. Если у тебя есть духовник, которому ты доверяешь, который тебя понимает, это, конечно, большое счастье и большая помощь. Но это не значит, что если ты попал в другой город и что-то совершил, что требует прощения от Бога, ты не можешь пойти на исповедь здесь, а будешь этот грех за пазухой нести, пока не вернешься домой. (Я знал священника, который покинул Россию в 1919-м году; раз он оскоромился постом, ему сказали: Ну как же, батюшка?! – и он ответил: В уставе сказано, что в путешествия можно есть, что дается. Пока я не вернусь в Россию, я в путешествии).
– То есть, как тебе удобнее?
– Я думаю, что если ты можешь найти священника, которому ты действительно доверяешь, который тебя понимает и готов тебя вести, помогать тебе в твоей духовной жизни, то, конечно, разумнее держаться его. Если ты попадешь в какой-нибудь другой город, скажем, на время каникул, и у тебя есть потребность исповедаться и причаститься, конечно, иди к священнику, какой тут есть. Потому что опять-таки, ты исповедуешься Христу, ты причащаешься Христу, не кому-либо другому.
Не всегда может посчастливиться, что у тебя будет такой священник, которому всё можно излить. Мне так посчастливилось в течение короткого времени. Это было так. Я пришел в храм, и опоздал на всю всенощную, потому что не мог церковь найти, – храм был подвальный, в старом гараже (это было в Париже). Я вошел в храм, навстречу мне поднимался священник, монах. Я никогда не видел того, что увидел в нем тогда: сосредоточенность и сияние какого-то божественного покоя. Я не знал, кто он, но подошел и сказал: Я не знаю, кто вы, но можете вы стать моим духовником?.. И он был моим духовником до своей смерти. Перед смертью он мне оставил записку, которая мне показала потайную его жизнь, – он никогда не говорил о том, что в нем происходит. В записке было: Я теперь знаю, что такое таинство созерцательного молчания, – я могу умереть… И он умер через три дня.
Большей частью мы исповедуемся у того священника, который есть. Если есть несколько храмов, можно выбрать, если там, где мы живем, только один храм, то и выбора нет. Тогда надо исповедоваться, как я говорил раньше, Христу – в присутствии свидетеля, представляющего собой всю христианскую общину, исповедоваться со всей правдой, какая в тебе есть, и всё.
– Обязательно ли знать «Отче наш» и «Верую» или можно вообще не знать никаких молитв и молиться своими словами?
– Я думаю, что надо знать «Отче наш» и надо знать «Верую» или, во всяком случае, знать всё, что в этом «Верую» сказано. Я, например, не получил никакого религиозного воспитания, и поэтому очень долго Символа веры не знал. Став верующим, я знал, во что я верю, но наизусть Символ веры я узнал только позже.
Твой вопрос для меня немного похож вот на что. Можно ли стать выдающимся музыкантом, выдающимся скульптором, художником, никогда не слушая чужой музыки, никогда не глядя на произведения искусства, просто изнутри собственной гениальности? Конечно, нет.
То же самое с молитвой. Разумеется, ты можешь и должен молиться своими молитвами, потому что с Богом надо говорить непосредственно, прямо. Но молитвы святых нас учат тому, что святые знали о Боге, знали о себе; и иногда, читая молитву святого, ты как бы стоишь перед зеркалом, которое тебе показывает тебя самого лучше, чем ты сам можешь себя увидеть, и показывает тебе Бога, Каким ты еще Его не знаешь, – так же, как картина великого мастера тебя чему-то учит.
Когда-то ты, может быть, сделаешь лучше, но пока ты можешь от него многому научиться. Поэтому я бы сказал, как меня учили, как Феофан Затворник учит в своих сочинениях: учись молиться из молитв святых, но не из слов одних, а пробуя проникнуть в опыт, выражаемый молитвами. А когда мы проникли в этот опыт, слова делаются менее важными, и ты можешь этот опыт воплотить в свои слова, как святые делали; они учились у других и творили свое потом.
– Сейчас наше государство, правительство как будто пытается идти навстречу Церкви. С чем это связано: то ли с тем, что наше общество настолько потеряло себя нравственно, не начнется ли. потом закручивание гаек в обратную сторону? Это на какой-то период или это какая-то отчаянная попытка найти выход?
– Я могу только гадать, конечно; рад, что и вы, живущие здесь, не можете разгадать эту загадку. Я бываю здесь в лучшем случае на две недели раз в год, поэтому у меня, может быть, более яркие впечатления, поскольку они новые, но глубины зрения у меня может не быть и опыта нет.
Мне кажется, что первое поколение большевиков и революционеров были убежденные безбожники, это была часть их своеобразной «веры», и поэтому борьба с религией была частью их мировоззрения. Поскольку я могу судить за последние тридцать лет, что я бываю здесь, безбожие активное, философски-убежденное очень умалилось. Всё растет число пассивных безбожников, людей, которые Бога не встречали и поэтому в Него не верят, но которые не обязательно хотят уничтожить веру в других, поскольку не видят в ней особенного зла. Соответственно и положение верующего должно меняться.
Меняется отношение окружающих людей; и думаю, теперь наросло сознание: зачем мы этих людей должны преследовать или от них отчуждаться, когда они такие же граждане, как мы, живут точь-в-точь такой жизнью. Ну, у них свое хобби, они верят в Бога, как другой верит во что-нибудь другое. Чем вредна их вера, если они ее не употребляют на зло общества?..
Кроме того, число верующих все-таки очень велико в России (я говорю «верующих», которые знают, во что они верят, не обязательно знают Символ веры, а его сущность или опыт. который в нем содержится), крещеных людей еще больше. Поэтому, чтобы была творческая Россия, Россия, где может действительно созидать целый народ, а не отдельные осколки народа, я думаю, всякое правительство осознает, что должна быть возможность людям быть принятыми и должно быть сознание, что они существуют просто.
Я думаю, случившееся за последние несколько лет: гласность, перестройка, новые отношения – реальны. В какой мере – я не могу сказать. Но что бы ни случилось, даже если какие-нибудь гайки начнут подкручивать, люди никогда на забудут того, что они пережили. (Я вам могу дать нелепейший пример. Во время войны я был во французском Сопротивлении, в Париже, окруженный немцами. И конечно, когда за собой слышал немецкие сапоги, навострял уши и, если была подворотня, забегал в подворотню, а иначе ускорял шаг.
И помню, раз после войны, когда уже немцы были разбиты, их и в по мине не было, я шел по нашей улице, и вдруг слышу: бах! бах! бах!.. Я – раз в подворотню. Потом оказалось – старушка в тяжелых башмаках идет. Так что то, что пережито, не так легко выветривается). Люди, вкусившие свободы, получившие возможность открыто говорить, выражать себя, никогда этого не забудут. Даже если это несколько затихнет на какой-то срок или будет борьба за и против, никто из вас не сможет вернуться к прошлому, к тому моменту, когда вы были будто под могильным камнем, под спудом. Поэтому что бы ни случилось, о возврате просто к сурово-диктаториальному прошлому, конечно, речи нет. Но даже если будет немножко туже, вы не те же люди; и не только вот вы, маленькая группа, но миллионы людей.
Только есть проблема, которая перед вами стоит, я думаю, очень остро. Пока человек живет по заказке, пока ему говорят, что делать, и он делает (хорошо ли, плохо ли, стараясь ли отлынивать или нет, но в основном делает), всякий знает, что выбирать нечего, думать не о чем, решать нечего, и ответственности никакой. Но если человеку дают хоть сколько-то свободы, в тот же момент он должен научиться принимать решения, делать выборы и нести всю ответственность за эти решения и выборы.
Ко мне приходило несколько человек – не церковных, просто самых обыкновенных – ну, граждан данного Союза, которые мне говорили: вот, нам дали свободу, я не знаю, что с ней делать, я не знаю, как принимать решения, я не знаю, как делать выборы, и я боюсь ответственности… Это задача, которая перед каждым из вас стоит (независимо от того, будет ли туже или нет): научиться тому, что такое свобода и как живут свободные люди. И этому можно учиться на очень мелких решениях, не обязательно государственные проблемы решать, а самые обыкновенные проблемы жизни, но решать их, а не только течь по руслу.
Это относится к Церкви, конечно, в колоссальной мере, потому что новый устав, который принят сейчас, предполагает огромную долю решимости, ответственности, выбора со стороны священников, епископов, членов приходского совета, членов приходского собрания, членов епархиального совета или собрания. И этому надо учиться. Нет устава, который сам по себе может создать то или другое положение; ведь всякий устав применяют люди. Если тебе дают свободу, а ты не умеешь быть свободным, устав будет все равно вести к рабству, ты будешь ему подчиняться, как раб, а не пользоваться им, как освобождающей возможностью.
– А может ли быть прощение до исповеди?
– Да, может. И это не «антониевское богословие», как это называют в Англии, не мое личное мнение, а так говорит святой Варсонофий Великий, значит, дело чистое. По его словам, если, совершив грех, ты его осознал, пережил все безобразие, весь ужас этого греха, покаялся в нем до слез (это не значит, что у тебя слезы по лицу текли, а – плакала душа), и если после того, как ты Богу помолился, всё Ему рассказал, ты почувствовал полный покой в душе – не иди исповедовать этот грех священнику. То, что Бог уже простил, священник не может простить, не может ничего к этому добавить.
Но, конечно, к этому нельзя относиться легко. Нельзя, сделав что-то неладное, просто подумать: «Ах, жаль! Но не пойду к священнику, я Богу это уже сказал…» Святой Варсонофий Великий говорит о покаянии слезном, когда действительно чувствуешь: «Я этого больше никогда не сделаю, потому что это слишком гадко, и я это понимаю», – вот что играет роль.
Можно, я вам расскажу быль по этому поводу, она хорошая иллюстрация. У нас был старик во Франции, лет 86-и, когда я его встретил. Пришел ко мне на исповедь и после исповеди попросился ко мне на разговор. (Я вам могу рассказать, потому что это был разговор, не исповедь, так что мне резать язык не придется, и прикусить я не обязан).
Он мне рассказал, что когда ему было лет двадцать, он воевал в белой армии, и в их отряде была сестра милосердия, девушка, которая в него была глубоко влюблена, и он ее глубоко любил. Они решили пожениться, как только будет возможность. И во время каких-то боев она высунулась не вовремя, и он ее застрелил, насмерть убил. Он мне говорил: прошло больше шестидесяти лет, – я не могу утешиться, я не могу прийти в себя. Во-первых, я убил любимую девушку, во-вторых, я оборвал молодую жизнь; она только расцветала, как цветок, который начинает раскрываться любовью, радостью, надеждой, и я это всё прекратил. Я убил девушку, которую сам и любил, и не могу сам утешиться (он так никогда и не женился); что мне делать? Я спросил: А что вы делали? – Я ходил на исповедь, исповедовался много раз, и получал разрешительную молитву в ответ на мое действительно душу разрывающее покаяние. Я получал прощение от Бога, я причащался Святых Даров во исцеление души и тела, я раздавал милостыню (то, что у меня было и чего не было), прося нищих или бедных молиться за меня, чтобы Бог меня мог простить, и никогда на меня не нашел покой. Что я могу сделать?
Он это сделал; на следующий день я уже уезжал, и он мне послал записку: Я это сделал, и на меня сошел такой покой, что я знаю: Маша меня простила, и я примирен с Богом…
Это я говорю к тому, что даже за пределом смерти можно испросить прощение и примириться, но не без того чтобы жертва твоего греха тебя простила, поскольку это возможно, если человек уехал, его не спросишь, но с твоей стороны должна быть готовность на полную откровенность и на получение прощения.
– А если человек много нагрешил а жизни, потом стал верующим, но не идет на исповедь?…
– Дело не в том, чтобы ты пошел к священнику исповедоваться, а в том, чтобы ты осознал грех и от него отказался, понял, что это так же уродливо, как если бы тебе отрезали нос. Грех калечит твою душу так же, как физически можно искалечить тело. Примирение должно быть сначала между твоей совестью и твоими поступками.
Когда ты говоришь: человек всё грешит, грешит… – создается впечатление, что грехи большие. Но есть рассказ из жизни того же русского подвижника прошлого века, которого я упоминал раньше. К нему пришли две женщины. Одна совершила какой-то очень большой – в ее глазах, а может даже и объективно – грех; а другая говорила: я грешна, как все, мелкими грехами изо дня в день… Подвижник сказал первой: Иди в поле, найди самый тяжелый булыжник, какой ты сможешь поднять, и принеси. Другой он сказал: пойди по дорожке и в фартук собери, сколько сможешь, камушков, и возвращайся. Обе вернулись; он говорит первой: Теперь отнеси этот булыжник туда, откуда ты его взяла, и положи точно в то положение, как он был; а второй: Ты отнеси все камушки и разложи в те ямочки, где они лежали… Первая пошла, положила булыжник в след, который вырезался в земле, и вернулась; а вторая ходила-ходила, вернулась со всеми своими камушками, говорит: Не знаю, откуда они взяты… То же самое можно оказать о крупных и мелких грехах. Иногда крупный грех тебя самого так поражает, что ты слезно каешься в нем, а от мелких грехов не знаешь, как отделаться.
А о том, может ли греховная жизнь быть очищена в одно мгновение, решительным поворотом, есть такой рассказ. Вокруг одного мудреца собралась группа людей, и он говорил, что можно в любом возрасте, в любом состоянии начать новую жизнь. И был там один человек, возразивший: Ну что ты сказки рассказываешь! Вот мне уже за семьдесят, я всю жизнь был грешником. Неужели ты думаешь, что я вот так в одно мгновение могу очиститься? Старец спросил: А какое твое ремесло? – Я дровосек. – Значит, ты ходишь в лес, рубишь дрова, собираешь их в кучи и увозишь. Как ты думаешь, если взять целый воз дров, сколько понадобится возов огня, чтобы его спалить? Тот говорит: Ну, видно, сидишь ты в лесу, молишься, и о жизни ничего не знаешь. Одну искру подложи – и всё сгорит!.. Старец ответил: Вот так и с грехами. Пусть у тебя будет целый воз грехов, – если ты одну настоящую искру покаяния подложишь, сгорит весь твой воз, и кончено будет с этим. Я думаю, что это очень мудрый ответ.
А бывает так: думаешь, что отделался от какого-нибудь греховного пристрастия, а оно просто тебе уже не по возрасту. Скажем, детское лакомство порой заменяется чем-нибудь другим; я рок не упоминаю, но – курением, наркоманией или просто легкомысленной жизнью, водкой. И с какого-то момента ты уже не каешься, потому что привык к этому. Но приходит почти у всех стариков время, когда они уже не могут владеть своими воспоминаниями, своим умом.
Помню, пришла ко мне раз старушка, такая Мария Андреевна, маленькое, почти слепое существо, говорит: Отец Антоний, я не знаю, что с собой делать. Я спать не могу, – вся жизнь проходит передо мной каждую ночь, причем ничего хорошего не вспоминается, всплывает только тяжелое, грязное, плохое, что меня в течение жизни осквернило. Я просила доктора, он мне дает снотворное, – еще хуже, потому что я в дурмане и не могу даже откидывать эти мыс ли, они мною овладевают. Что мне делать? Я ей тогда сказал: Вы знаете, Марья Андреевна, нам дано один раз прожить нашу жизнь и поступать хорошо или плохо в течение многих лет, потом приходит момент, когда мы уже ничего особенного не делаем, мы просто стареем, но тогда мы можем и начинаем заново «переживать» свою жизнь.
Конечно, мы не можем вернуться никуда, но она снова встает перед нами и не в виде туманных воспоминаний, а со всей резкостью тогдашних событий. И запомните: если к вам возвращается какое-нибудь событие, какой-нибудь неладный ваш поступок, знайте, что это в вас не изжито. Тогда поставьте перед собой вопрос: вот теперь мне за девяносто лет; если бы я вернулась назад к тому дню, когда я это сделала или сказала или почувствовала или подумала, я бы, с теперешним своим опытом, снова поступила бы так или нет?
Если вы можете ответить: Нет, ни к каком случае! – скажите: Слава Богу! Господи, очисти.. И это воспоминание ни когда к вам не вернется. Но если вы скажете: Да, я, пожалуй, так поступила бы вновь, – тогда оно будет к вам возвращаться, пока или оно вас не доконает, то есть или пока вы не покаетесь или не умрете с этим воспоминанием, и тогда придется вам на суде отвечать за то, что случилось когда-то и осталось в вас через всю жизнь не как мертвое воспоминание, а как реальное состояние вашей души.
– Так Бог прощает, когда ты переменился?
– Несомненно, потому что в момент, когда ты переменился, ты уже не тот. Я по себе знаю. (Достоевский говорит: о чем угодно можно говорить с интересом, только о себе – с аппетитом. Так я скажу что-то о себе сейчас). Я как-то пришел на исповедь и исповедал что-то. Я никого не убивал, ничего «такого» не делал, но совершил когда-то грех, пришел от него в ужас, действительно каялся, и придя к священнику, не мог каяться в этом грехе, потому что он был раскаянный, и у меня было чувство, что я уже не тот человек, который этот грех совершил. Я сказал священнику: Я вам скажу то, что совершено было тем человеком – мной, каким я был тогда, не тем, каков я теперь, я вам это расскажу, но каяться я больше не могу в этом, потому что тот человек уже умер, его нет.
И он мне тогда дал разрешительную молитву как бы «задним числом». Я не могу это иначе объяснить, но думаю, что можно себе представить такого рода переживания, можно себе представить, что я вчера был неверующим, а сегодня стал верующим. Я, возможно, помню всё, что было во мне и со мной, когда я был неверующим, но это уже не часть меня, это часть убитого грешника, умершего грешника. Мы говорим о том, что в крещении мы погружаемся во Христа, умираем со Христом и во Христе, облекаемся в Его мертвость греху и воскресаем с Ним. Поэтому мы не можем говорить: я виновен в таких-то грехах, которые были до крещения; тот человек, который был погружен в крестильные воды, умер, теперь живет другой. Он тоже, может, грешит, это дело другое. Нельзя думать, что потому что ты умер своему прошлому, у тебя нет настоящего и будущего, нет борьбы; но прошлое – прошло, если оно было раскаяно, и если ты принимал крещение или получал разрешительную молитву всерьез, а не как проформу.
– Некоторые считают: вот я сейчас сделаю какой-то грех, а потом пойду в храм и покаюсь. Правильно ли так считать? Безусловно, неправильно, но…
– Нет, так нельзя считать. Знаешь, у Лескова есть рассказ «На краю света». Миссионер едет по Сибири с возницей-язычником. Миссионер ему говорит: Как это ты, такой хороший человек, возница мой, и не становишься христианином?.. Тот говорит: Потому что если я стану христианином, никто не станет верить, что я честный человек. Я потеряю свою работу. – Как же? – говорит миссионер, – и приводят ему целый список добродетелей христианских. –Ах, – говорит возница, это все так говорится, а я вам объясню. Вот я живу в лесу, а неподалеку живет другой человек, у него жена и двое маленьких детей, а молока на них нет, потому что у него нет коровы и нет денег на покупку молока. Я живу с женой, у меня детей нет, зато корова есть, и я пью молоко каждый день, и жена пьет.
В какой-то день дети соседа разревелись, говорят: Молока хотим!.. Он ночью пробрался и увел мою корову из стойла и спрятал в лесу. На следующий день его дети облизываются, а у нас в доме ни коровы, ни молока. Если он язычник, когда нам плохо стало, ему сделается стыдно, не по себе, он возьмет корову, приведет и скажет: Ты меня прости, я твою корову украл, но мне теперь стыдно. Побей меня!.. Я его побью, чтобы он корову не крал, и мы помиримся. А если он христианин, что он сделает? Он корову поставит в укромное место, пойдет к бате, скажет: Каюсь, батюшка, я корову украл… Тот ему даст разрешительную молитву; у него и совесть чиста, и корова в доме!…
– В средние века крестились прямо перед смертью, чтобы без грехов попасть на небо. Есть ли тут какое-то противоречие?
– Я думаю, что это суеверие, а не противоречие даже. Потому что крестятся для жизни, не крестятся для смерти. Разумеется, может быть, ты созревал в течение целой жизни, почему-либо не решаясь креститься, есть люди, которые не крестятся, говоря: Я недостоин… – воображая, что крестятся по достоинству, а не ради спасения. Это еще понятно, но креститься для того, чтобы войти /обратно/ в жизнь во имя Христово и строить Царство Небесное, сначала в себе, вокруг себя в близких людях, и всё дальше и дальше, как пожар ширится.
Поэтому ждать момента, когда ты будешь умирать, чтобы креститься, неразумно, ничто тебе не говорит, что в тот момент ты будешь в состоянии покаяться и что крестильная вода не будет просто обливанием водой для тебя, в котором ты не участвуешь. Я знаю одного человека, который говорил: О, я на исповедь не пойду до смертного одра, потому что тогда я грехов своих повторять не смогу, значит – разрешительная молитва и я в рай попаду, а грехи прошлого омыты. И я ему сказал: Нет, потому что ты будешь умирать, вспоминая всё, что ты любил в жизни, всю водку, которую ты пил, все побои, которым ты подвергал свою жену… все, что ты сделал в течение жизни, не уйдет от тебя, потому что ты хитро решил: я покаюсь в последнюю минуту; ты не можешь рассчитать, что в эту минуту ты каяться будешь.
– Некоторые люди пишут на бумажке имена, дают священнику и священник читает все эти имена. Кто лучше будет молиться: они сами за своих близких или священник?
– Если ты подаешь чье-либо имя, это значит, что ты этого человека любишь, что ты встревожен его судьбой, тем, что в его жизни есть нечто неладное, что требует молитвы. В тот момент, когда ты об этом человеке вспоминаешь, ты уже как бы о нем молишься, ты ставишь его имя в контекст церковной молитвы. Мы посылаем имена в алтарь не для того, чтобы священник помолился, а с тем, чтобы вся церковь молилась сообща за тех людей, которые тебе дороги.
Есть и другой момент, когда молитва эта совершается в контексте литургии. Литургия – это воспоминание о всей жизни Христа, о Его учении, о крестной Его смерти во спасение всех грешников, о Его воскресении, о Его обещании, что Он с нами до конца века. Всякий человек грешный как бы соучаствовал в осуждении Христа, Его отвержении, в Его распятии. И когда поминается имя человека за литургией, то как бы к нему относятся слова, сказанные распинаемым Христом о мучителях:Прости им, Отче, они не знают, что творят. .. Это имя как бы вкладывается в весь контекст. Он тоже виновен, как ты и я виновны в кресте Христовом. И в контексте креста Спаситель говорит эти слова о тебе, обо мне, о нем, о ней.
«Пастырство». Посл. издание: М.: Фонд «Духовное наследие митрополита Антония Сурожского», «Никея», 2012.
– Владыка, у меня вопрос по поводу исповеди, есть вещи, которые священнику говорить как-то не получается. Либо они слишком мелкие, либо такие, что другому человеку особенно и не скажешь. Как всё-таки с такими грехами быть?
– Ну, во-первых, надо их «сбывать», – чтобы их не стало. Если их не станет, то не будет проблемы, надо ли их говорить или нет. Я говорю полушутя, но это на самом деле так. Ведь если ты о чем-то не можешь сказать, значит, оно неладное.
А когда мы говорим, что грехи очень мелкие – так они на наш масштаб, вот и всё! Это значит, что ты таков; если твои грехи вроде пыли, значит, ты не возвысился до чего-то худшего (или лучшего). На самом деле – маленькое свинство иногда гораздо хуже исповедовать, чем какой-нибудь большой грех: стыдно, что ты такой мелкий.
Другой вопрос – если ты не доверяешь священнику, боишься, как бы он не сказал кому-нибудь, не употребил против тебя. Но тогда он очень плохой священник: в старое время священникам, которые разбалтывали чужие грехи, языки резали. (Теперь, правда, не режут, но можно его заставить прикусить язык).
А вообще первое, что надо крепко помнить: ты исповедуешься не священнику, а Богу. В молитве перед исповедью говорится: «Се, чадо Христос невидимо стоит перед тобой; не постыдись и не убойся меня». И это сразу ставит тебя перед лицом Христа. А священник стоит сбоку, так как он, как дальше говорится, «только свидетель».
Свидетели бывают разного рода. Скажем, если что-то на улице случится, милиционер подойдет и спросит: «Кто видел?» И если ты не замешан, ты просто скажешь: «Я видел то-то», и тебе всё равно, кто прав, кто виноват, потому что ни тот, ни другой тебе ни друг, ни враг. Есть свидетели на суде, которые выступают за или против одной из сторон.
И еще род свидетелей, которых берут, например, на свадьбу. Знаете: выбираешь самого близкого тебе человека, которому ты доверяешь больше всех, и говоришь: Я хочу, чтобы ты участвовал в моей радости.
Так вот, священник, который присутствует при твоем разговоре со Христом, находится на положении этого третьего рода свидетеля. Он, как говорится в Евангелии об Иоанне Крестителе, «друг жениха». То есть, он твой друг, приглашенный тобой, чтобы тебе помочь, поддержать и разделить твою радость примирения с Богом. Ведь главное в исповеди – не то, что ты говоришь о себе всё плохое, что только можно сказать, а что это – момент примирения: для этого исповедуются. В таком случае твой вопрос снимается, потому что если ты, с кем-нибудь поссорившись, подойдешь к нему и попросишь: «Я тебе не скажу, в чем дело, но ты меня прости», твой друг ответит: «Нет, пожалуй, потому что если ты сказал кому-нибудь обо мне что-то неприятное, это одно, а вдруг ты сделал что-то уж очень гадкое? Я хочу сначала знать; кто же тебя знает, что ты сделал?»
В исповеди дело обстоит именно так. Насчет мелкого неизвестно, ты сам понятия не имеешь. Говорят о больших грехах и мелких. Конечно, убийство, например, это громадный грех, а если ты разозлился, что кто-то к тебе пристал, сказал: «Отстань от меня» – это мелкий.
Но я приведу такой пример. Во время войны я был хирургом в армии; однажды ночью нам привезли двух раненых. Первого прошило пулеметной очередью, и можно было ожидать, что он умрет. А второго привезли из кабака: он выпил с товарищами, заспорил, и один из его приятелей, вынув перочинный ножик, стал им размахивать, ударил его в шею и разрезал один из важных сосудов, который несет кровь к голове. Казалось бы, пулемет гораздо более опасная вещь, чем маленький перочинный ножик. Но тот, кого ранил пулемет, ничем особенно не пострадал; его не задело ни в сердце, ни в важный сосуд, ни в нервную систему. Ясно, что прошло через легкие, но это дело поправимое. А второй молодой солдатик чуть не умер от потери крови по дороге.
То же самое и с грехами. Тебе кажется: «Ну, это мелкий грех!..» Нет, это перочинный ножик, – вопрос в том, куда он тебя ударил. А это «крупный грех», но он тебя не убил. И говорить, что не стоит исповедовать тот или другой грех, так как он мелок, очень рискованно. Маленькая змейка может тебя ужалить, и ты умрешь, а какого-нибудь удава ты никогда и не встретишь.
Поэтому считай, что ты исповедуешься Христу, а не священнику. Священник тут свидетель радости, чуда твоего примирения с Богом; и ты не можешь мириться, не сказав, в чем дело. Ты не можешь судить сам, большой грех или маленький. Это как в болезни: у тебя какой-нибудь признак ничтожный, а доктор знает, что это начало тяжелой болезни.
И, наконец, о священнике. В Древней Церкви исповедовались не одному священнику, а перед всеми собравшимися. Человек говорил о себе все, что имел сказать, потому что когда мы грешим, мы грешим перед Богом, но всегда против кого-нибудь. Мы не оскорбляем Бога непосредственно, не обращаемся к Нему с руганью, не делаем чего-нибудь Ему лично вредного. Но мы раним человека, делаем зло человеку, через человека совершаем грех. Поэтому люди должны с тобой примириться, чтобы Бог мог с тобой примириться; это одно.
А второе, что делалось в древности (и я знаю одного священника, который раз это сделал): ставился вопрос общине: этот человек кается в том, что он для вас всех был занозой, был как бы присутствием какого-то зла. Вы готовы его принять и нести его? Ведь то, что вы его простите, еще не значит, что он переменился, это разные вещи. Человек изменяется в одно мгновение. Бывают и такие случаи: апостол Павел, например, переломился полностью, разом; но это не со всеми бывает. И поэтому община брала его на себя, говорила: Да, он нам брат, и мы будем его нести, она нам сестра, и мы будем ее нести на собственном хребте. И тогда давалась разрешительная молитва.
Теперь священник представляет собой общину, потому что община больше неспособна слушать исповедь. Вы себе представьте: в вашем храме кто-нибудь выйдет перед всем народом и скажет: «Дорогие братья и сестры, я профессиональный вор»… Что сделают люди? Вы думаете, они откроют объятия? – Они сразу в карман полезут: не успел ли он украсть мой кошелек, раньше чем покаялся?.. Я уверен, что так будет; подумайте сами. Значит, община больше неспособна слушать исповедь. Люди будут говорить: Боже мой! Он нерукопожатный! Как можно с ним общаться?! Я не могу допустить, чтобы мои дети играли с таким мальчиком! Я не могу позволить, чтобы моя дочь ходила гулять с таким молодым человеком! – вместо того, чтобы сказать: Давайте-ка его спасать, из омута вытаскивать!..
И вот священник за всю общину слушает. Знаете, в древности, кончив исповедь, исповедующийся клал свою руку на плечо священника, и тот говорил: Теперь иди в мире, все твои грехи на мне… Он принимает на себя солидарность с кающимся вместо общины, которая раньше это делала. С другой стороны, священник стоит от лица общины перед Богом, и молясь о тебе, говорит Богу: он наш. Ты не можешь его выкинуть без того, чтобы Ты выкинул и нас. Или Ты его прости и прими, или Ты нас всех отбрось, потому что мы не можем прожить с мыслью, что человек – мальчик, девочка, мужчина, женщина, которые наш друг, наш брат, наш отец – выкинут, без того, чтобы мы не ушли вместе с ним. Это очень серьезное дело для священника и для общины.
Я наговорил много…
– Когда происходит исповедь, можно ли сказать, что все мои грехи прощаются, или только те, которые я проговорил или продумал?
– Во-первых, грех прощается не потому, что ты его назвал, а потому что ты пожалел, что сделал, сказал, или подумал, или почувствовал что-то дурное. Назвать недостаточно, – надо пожалеть о том.
Мне рассказывали (конечно, это больше похоже на анекдот), как одна старушка все исповедовала один и тот же грех молодости. Священник ей сказал: Бабуся, ты мне уже двадцать раз исповедала это! А она говорит: Да, батюшка, но так сладко вспомнить!.. Можно ли сказать, что этот грех ей прощен? Да, давно Бог простил, а вместе с тем она этим грехом живет, самое большое удовольствие ее жизни – вспомнить то, что тогда случилось… Вот пример. Нельзя просто дать список всего гадкого, что ты сделал, и думать, что этого достаточно.
Кроме того, есть грехи ведомые и неведомые. Есть поступки, о которых я понимаю, что они грешны. А есть вещи, которые на самом деле плохи, но я еще не дорос до такого их понимания, не достаточно развился духовно, или опыт моей жизни меня не научил. Поэтому грехи такого неведения, где нет моей недоброй воли, Бог может простить. А в том, что я сделал сознательно, я должен раскаяться. Что значит раскаяться? Я должен, во-первых, понять, что это плохо. А во-вторых, перед собой поставить вопрос: готов ли я меняться, собираюсь ли я бороться с этим? Если я вообще этого не собираюсь, если понимаю, что это плохой поступок, плохое отношение к жизни, но мне всё равно; я знаю, и буду это продолжать, то как меня можно простить?
И о прощении, я думаю, можно сказать вот еще что. Мы всегда считаем, что простить – это забыть. Мы подходим к человеку и говорим: «Прости меня!» в надежде, что он уже никогда не вспомнит об этом. Но это не всегда полезно, так как иногда от того, что тебя простили, ты еще не переменился. И если тот, кто тебя простил, не будет следить, чтобы тебе не дать повода снова то же самое сделать, ты можешь поскользнуться.
У нас в приходе был случай, который меня чему-то научил. Была женщина-алкоголичка, пила отчаянно. Ее взяли в больницу, год лечили; она вылечилась, вернулась домой. В семье устроили праздник и поставили бутылку вина на стол. И от первого же стакана произошел срыв: она снова запила. Так вот, семья простила и забыла; а надо было простить – и не забывать, и не ставить ее в такое положение.
Прощение начинается не с момента, когда ты стал ангелочком и всё в тебе хорошо, а с момента, когда тебе поверили: поверили, что ты жалеешь о том, каков ты, но знают, что тебе нужна помощь. И человек, к которому ты обращаешься со словом: «Прости!» – тебе говорит: «Хорошо, я возьму тебя на свои плечи и помогу исправиться. Но я тебя люблю черненьким, а не только беленьким, люблю таким, каков ты есть, а не ввиду того, что ты, может быть, исправишься».
– На исповеди надо рассказывать грех в общем или подробно говорить о каждом грехе?
– Видишь ли, если грех состоит из одного какого-нибудь проступка, ты можешь сказать просто: «Я сделал то-то». Но если обстоятельства этого греха сами по себе уже плохи, тогда и о них надо сказать. Если ты что-нибудь украл – скажи: «Украл, жалею, не буду больше». Но если для того, чтобы украсть, ты еще вдобавок кого-нибудь обманывал, лгал, подводил,. то всё это надо рассказать, потому что дело не только в краже, а во всей цепи подлостей, которые с ней связаны. Вопрос не в том, чтобы дать список грехов, а в том, чтобы ты мог сказать всё, что относится к этой краже.
И когда исповедуешься, надо называть вещи своими именами, а не так, помягче. Я помню, пришел ко мне на исповедь очень почтенный господин и говорит: «Со мной случалось, что я брал не свое…» Я говорю: «Нет, вы скажите просто – я воровал». – «Помилуйте, вы меня вором называете!?» – «Вы вор и есть, потому что «брать не свое» называется воровством»…
Понимаете, очень легко сказать: «Я беру не свое», «Я не всегда правду говорю», вместо того чтобы сказать: «Я налгал» или «Я привык лгать, когда мне это выгодно». И если ты не можешь этого сказать, значит, ты не очень сожалеешь, а скрашиваешь, просто чтобы прошмыгнуть мимо исповеди. Поэтому надо говорить всё, что относится к греху, что его делает более греховным; надо грехи называть по имени и не надо сознательно скрывать. Если ты на исповеди собирался всё сказать и что-то забыл, если это важная вещь, можно прибавить, но если это пустяк, который ты забыл упомянуть, считай, что ты прощен, потому что ты не собирался обманывать Бога в этом.
– Я обругал кого-то; надо ли говорить, отчего я это сделал?
– Нет; потому что если ты начнешь рассказывать: «Мишка играл со мной в футбол и он сделал то-то, я его предупредил, а он еще раз повторил, я ему сказал, что следующий раз ему достанется, и вот когда он это снова сделал, я его обложил хорошенько…» – знаете, батюшке конца-края не будет, если весь футбольный матч так должен пройти.
Важно то, что ты сделал; причем порой обстоятельства делают твой поступок более противным; а порой, когда начинаешь раскрывать обстоятельства, всё разжижается, потому что «конечно, он виноват, что он это первый сделал, и второй…» И получается, что ты почти чист: если бы тебя не дразнили, ты бы не лягнулся. А на самом деле вопрос только в том, что ты лягнулся; он пусть исповедуется в том, что он тебя злил.
– Существуют определенные правила поведения в церкви. Например, женщина обязательно должна быть с покрытой головой и не должна быть в брюках. Имеет ли это какое-нибудь принципиальное значение? Порой это отталкивает молодежь…
– Это очень трудный для меня вопрос. Это берется из Послания апостола Павла, который говорит, что женщина должна входить в церковь с покрытой головой в знак как бы подчиненности; и в Ветхом Завете написано, что мужчина не должен одеваться в женскую одежду и наоборот. Поэтому штаны на женщине – это мужская одежда, а юбка на мужчине была бы женской (ну, это более редкое явление, я должен сказать).
Но я думаю (и конечно, меня многие здесь съедят за это), что это настолько второстепенно и незначительно, что можно было бы и забыть про это. Скажем, на Западе мы с этим просто не считаемся. Вот параллель: старца Амвросия Оптинского кто-то спросил: Могу ли я молиться сидя или лежа, потому что у меня ноги отнимаются? (В какие-то годы легко стоять, а в какие-то не так уж легко). И Амвросий ответил: Лежи, лежи, Бог тебе в сердце смотрит, а не в ноги, когда ты молишься.
Мне кажется, Бог смотрит в нашу душу. Если ты непокрытая стоишь перед Богом и молишься, Он видит твою молитву, и это лучше, чем если бы ты стояла покрытая и думала: Когда же это всё кончится?! (Был у нас старый прихожанин, который больше любил кабак, чем церковь. Его жена приведет в церковь, он стоит и дергает ее за рукав: Адочка! Адочка! Пойдем домой! Они же никогда не кончат своих поповских парадов!.. Если так стоять – лучше стоять в брюках и с непокрытой головой – и молиться).
Я говорю честно, как я отношусь к этому и что мы делаем на Западе, во всяком случае, вокруг меня. Но я знаю, что здесь это не принято; и я бы держался более или менее того, что принято, просто потому что – зачем же людей смущать? Помню, приезжала лет тридцать пять тому назад в Москву из Франции православная француженка – молодая, страшно элегантная. Пришла в церковь в шляпке, с накрашенными губами, нарумяненная, одета элегантно. Она вступила в церковь, а какая-то старушечка на нее посмотрела и говорит: «Голубушка, нельзя ходить в церковь, одетая, как проститутка. Дай-ка я тебя приведу в порядок». Взяла платок, плюнула и вымыла ей лицо… Если тебе за непокрытую голову достанется такое, я не виноват!
– А это тоже не имеет значения: пришел ты в шапке в церковь или без? То есть можно и в шапке стоять?
– Нет, это нельзя. У нас принято, когда входишь куда-нибудь, в комнату или в храм, снимать шапку в знак почтения к месту. Шапка играет разную роль. Мы говорим о платке. Вот и монах входит в церковь и не снимает клобук или скуфейку, потому что это один из знаков его подчиненности. А шапку мы снимаем, когда молимся, когда входим в комнату или в храм. Но опять-таки, у нас это так, у мусульман и евреев это наоборот; вопрос в том, какой смысл вкладывает данная община – не ты лично, а те люди, к которым ты принадлежишь, в тот или другой внешний знак или поступок.
Помню, я в молодости пошел раз в синагогу, по привычке первым делом снял шапку, и вокруг меня люди ахнули, потому что это был просто неприличный поступок. Если мы придем в православный храм и не снимем шапку, нам скажут: Пожалуйста, снимите, здесь так не принято.
– Считаете ли вы, что рок-музыка – явление сатанинское?
Я не того поколения, которое увлекается рок-музыкой. Я вообще музыкой не увлекаюсь. Мне теперь идет 75-й год, и конечно, немного поздно начинать роком заниматься. Рок мне непонятен. До меня не доходит его смысл, как до меня не доходил джаз, когда я был молод. Но во всякой вещи – будь то классическая музыка, будь то джаз, будь то рок, есть риск, что ты не слушаешь музыку, а пользуешься ею для того, чтобы как бы опьянеть, одурманить себя. Это, конечно, легче сделать при помощи рока, чем Баха или Бетховена. И в этом смысле не только музыка, а всё, что извне на нас влияет, может нас как бы вывести из себя, опьянить. Этого не надо допускать. Надо сохранять в себе трезвость, так как если потеряешь себя – в музыке или в чем бы то ни было – потом себя не найдешь, может быть.
Мусульманские дервиши, например, кружатся, чтобы потерять какую-то долю своего сознания и прийти в транс. Мне кажется (но опять-таки, поскольку я не понимаю рок, мое мнение ни к чему не обязывает), что рок-музыка играет такую роль для очень многих. Я это вижу постоянно. Но в то же время я знаю людей, которые слушают классическую музыку часами и часом только для того, что бы забыться; они не музыку слушают, они стараются забыть свою жизнь, свои трудности и страхи, ждут, чтобы музыка их унесла от их самих. Они не музыку воспринимают, а себя как бы уничтожают. Поэтому будь то музыка или что бы то ни было, что тебя «выводит из себя», надо знать момент, когда пора сказать себе: «Довольно!»
В житиях подвижников 18–19 вв. Поселянина есть рассказ о некоем Алексее Алексеевиче, простом человеке, мещанине из средней России. Он ушел жить в лес, в берлогу, которую сам себе устроил. Он любил природу; и как-то случайный прохожий наблюдал: А.А. вышел, смотрел на закат солнца, долго смотрел, и потом вдруг сказал: Довольно, не дай себе опьянеть этой красотой! – и ушел к себе. Он остановился в момент, когда он уже терял сознание, скажем, своей молитвенности, какой-то трезвости. Он начинал пьянеть от того, что видел, и остановил себя. И мне кажется, что в жизни надо уметь это делать по всей линии: по отношению к еде, музыке, ко всем развлечениям и к серьезным вещам.
– А может ли христианин быть рокером или металлистом?
Я не вижу, почему нет. Но я так мало в музыке понимаю, что это ответ слепого о красках. До меня не доходит никакая музыка. Я могу узнать композитора, сказать, хорошо ли сыграно, хорошая это музыка или никудышная, но она не доходит до моей души, сердце мое не затрагивает. Поэтому я не могу дать осмысленный ответ на твой вопрос.
В церкви я рок бы не пустил. Я бываю в церквях в Англии, где кошачьи концерты происходят. Поют самые дикие вещи, играют на самых неожиданных инструментах или, скажем, часть литургии танцуют, чтобы выразить танцем смысл событий. Это мне непонятно. Я просто воспитан на совершенно другом.
– А ведь там поют, что им нравится сатана, а Христа они ненавидят…
– Ну, я думаю, что есть люди, которые пишут разрушительную музыку, пишут разрушительные картины или растлевающие умы и сердца книги и т. д. – это дело другое, но я не думаю, что можно сказать, что всякая музыка, кроме церковной, недопустима вообще. Так же как нельзя сказать, что всякая музыка, которую ты слышишь в церкви, в православном храме – церковна. Очень многое, что поется по храмам, не должно бы быть в храме, потому что это не духовно, это не ведет к молитве; это эстетика, ведет к эмоциям, переживаниям, но это не молитвенная музыка.
– Обязательно ли всегда носить крестик?
– Когда мы крестимся, делаемся христианами, нам дается крест. Но есть обстоятельства, например, активно, воинственно безбожное окружение в школе, когда можно себе сказать: «Я не в силах выдержать преследований и того, что надо мной могут сделать – насмешкой или как-то иначе». И я думаю, что если сказать: «Господи, Ты меня прости, – я не буду носить крест на теле, но буду его носить в душе своей. Я останусь верным Тебе во всех своих мыслях, чувствах, поступках; не буду поддаваться тому, что недостойно Тебя» – Господь это может понять лучше, чем многие люди поймут.
Крест мы носим, чтобы провозгласить: «Я – христианин». Но мы знаем из истории Церкви, из древности, что большие подвижники говорили: Не лезь на рожон, если тебя обличат в том, что ты христианин, – да, иди на исповедничество, если нужно, на муку. Но сам не заявляй о себе от гордыни, будто «я все могу вынести, и поэтому я всем скажу».
– А есть люди, которые считают, что крест нужен для «спасения»: например, купаться надо с крестом, чтобы не утонуть…
– Я, может быть, недостаточно благочестив, но я уверен, что столько людей тонуло с крестами!.. Скажем, все матросы и офицеры на воинских судах в старое время носили крест, а когда шел корабль на дно, то все они со своими крестами так и шли на дно. Нельзя превращать святой знак – крест – в какой-то магический талисман. Так же как нельзя считать: вот, я прочту такую-то молитву, и ничего со мной не случится. Это уже суеверие получается.
Но носить крест как способ исповедовать Христа или как святыню, с которой я не могу и не хочу расстаться – это дело другое.
– Если я поем перед причастием, то это обязательно будет грех?
– Правило – не есть перед причастием. Своих прихожан в Лондоне я учил, что надо приходить в церковь на литургию натощак. Если ты будешь причащаться, ты должен прийти натощак, помолившись и приготовившись. Если ты не будешь причащаться, это значит: ты знаешь, что недостоин причастия и поэтому можешь себе как бы добавочную поблажку дать: я хорошенько налопаюсь завтраком перед тем, как идти, и могу спокойно наслаждаться богослужением, а те, кто причащаются, пусть голодают…
Если ты не идешь к причастию, ты можешь поститься в знак покаяния. Ты сознаешь: я не имею права подойти по той или другой причине: или потому что не приготовился, или потому что недостаточно раскаялся в своих грехах и не могу получить прощения в том, к чему еще привязан (вот – «сладко вспомнить»). Или я в ссоре с кем-нибудь, я не помирился. Пока я не примирюсь или не сделаю со своей стороны всё, что могу, я не должен идти. В Евангелии ясно сказано: если ты принес свой дар к алтарю и вспомнил, что кто-либо имеет что-то на тебя, оставь свой дар, иди сначала примирись… Если человек откажется с тобой мириться, а ты сделал всё, что мог тогда это на его совести.
Знаете, даже в мелких вещах это существенно. У нас есть такой старичок, Николай Николаевич. Помню, он подходит раз к исповеди и мне говорит: отец Антоний, раньше чем я поисповедаюсь, я должен вам сказать, что я киплю яростью: старушка, что передо мной была, десять минут вас держала! Все мы ждем, а она исповедуется без конца!.. Я говорю: А, да, бедный, вот пришлось тебе подождать… – и положил часы на аналой. Он исповедался четверть часа. Когда он кончил, я ему говорю: Знаешь, Коля, ты пятнадцать минут исповедовался. Раньше чем я дам тебе разрешительную молитву, пойди и у всех, кто за тобой стоит, попроси прощения… Это мелочь, но это ему дало урок: не ругай бедную старушку за десять минут. Тебе незаметно, что ты четверть часа говорил, а другим очень даже заметно.
И мне кажется, что надо строго относиться к себе в этих как будто мелких вещах: из пылинок составляется масса пыли. Вы знаете, что бывает, когда свою комнату не убираешь. Я живу один, на себя готовлю и убираю; я знаю, что если поленюсь или устал, и не уберу – тут пылинка, там пылинка; потом целые толпы таких пылинок, как барашки, бегают по полу… Вот так и с грехами. Грех такой маленький, что его не заметишь, а соберутся три дюжины таких грехов – получается совсем другое.
– А некоторые считают, что нельзя часто причащаться – не потому что ты недостоин, а просто “нехорошо” часто ходить…
– Очень трудно абсолютные правила установить. Но как основное правило я скажу так: если ты причастился, то есть очистившись исповедью, приготовившись молитвой, получил Причастие, дальше живи тем богатством, которое ты получил, и не иди просить большего, пока не сделал всё, что в твоих силах, в пределах твоего понимания и опыта, изнутри этого чуда примирения со Христом. Если ты почувствуешь, что у тебя появляется вновь какой-то голод по Богу, который не удовлетворяется молитвой, чтением Евангелия или жизнью достойной того, что ты знаешь из Евангелия, тогда снова: молись, готовься, исповедуйся и, если тебя допустят, иди причащайся.
Но, думаю, по поводу исповеди и причастия надо помнить то, что в древности говорилось: исповедь – это как бы баня, причастие – это еда. Если этот образ применить к жизни: ты, например, тяжело работал в поле или просто играл в футбол до изнеможения. Возвращаешься домой; нормально тебе надо вымыться, раньше чем идти к столу. Но иногда бывает, что ты в таком состоянии изнеможения, истощения, что тебе надо что-нибудь съесть, раньше чем ты будешь в состоянии вымыться, потому что в тебе больше никаких сил нет.
Причащение – это установление ликующей, радостной – или глубоко покаянной, но всё равно радостной – встречи со Христом. Исповедь – это строгое к себе отношение; такое отношение, какое у тебя может быть, если ты болен, идешь к врачу и ему описываешь все признаки, потому что ты болен, а болезнь всегда опасна и может развиться и привести к смерти. И доктор тебе назначает какое-то лечение.
Другой образ у меня встает: то, как бывает, когда мы маленькими детьми (не такими как теперь; конечно, все мы дети Божии, но всё-таки разного возраста) играем чем-нибудь, пока мама сидит и вяжет или читает. И вдруг в нас порыв: я хочу маму обнять, поцеловать! Вскакиваешь, оставив всё, бросаешься на нее и целуешь, – вот такой живой порыв. И мне кажется, что по отношению к Богу могут быть моменты такого порыва, когда пришел в церковь, не специально готовясь к причастию, но помолившись, испытав свою совесть с тем, чтобы перед службой помолиться Богу и как бы Ему исповедаться, даже если не идти на исповедь. И вдруг у тебя порыв: Я не могу, я должен подойти ко Христу, я должен причаститься… – как в детстве мне бывало нужно маму обнять и поцеловать.
В таких случаях я говорю людям: легкомысленно не поступай, но когда такой сильный порыв души – не убивай этого порыва. Может быть, в этот момент Господь тебе говорит: Мальчик, Я тебя люблю; подойди ко Мне!.. Как мама может сказать: Подойди, сядь ко мне на колени, давай побудем вместе… Я думаю, что это так же просто и так же животворно, спасительно, радостно, как такая встреча. И я думаю, что с момента, когда ты начинаешь себя сознавать, понимать, что ты такое, кто ты такой, это может случиться и это законно. Опять-таки, это я говорю на свою голову, потому что здесь, вероятно, многие священники скажут: это фантазии Владыки Антония… Но я не думаю, что это мои фантазии, потому что я достаточно читал и меня воспитывали в этом отношении в большой строгости.
В Англии в своих приходах я сорок лет уже людей воспитываю. И люди приходят на исповедь после хорошей подготовки, строгого суда над своей совестью; приходят, исповедуются, если я уверен, что они каются, что они всерьез готовились, я даю разрешительную молитву. Порой, если исповедь мне кажется поверхностной, и если человек или не кается или не готовился, я говорю: Нет, ты не можешь получить разрешительную молитву в грехах, которые ты или не сознаешь, или в которых ты не каешься. Уходи, молись, готовься, придешь через неделю…
А порой я скажу такому человеку (в плане того, что я говорил раньше о изнеможении и о еде): Я не могу тебе дать разрешительную молитву, потому что твое покаяние недостаточно зрячее и недостаточно глубокое; но ты и шагу дальше не пойдешь, если тебе Господь не даст как бы «добавочной» благодати. (Я хотел сказать «излишек» – слово не могу подобрать). Поэтому пойди причастись, но не «в награду» как бы за твое покаяние или за твою добродетель, а как говорится, во исцеление души и тела, каясь, но говоря: Без Тебя, Господи, я умру, как цветок может увянуть без воды. Мне нужна живительная влага, причем не влага просто молитвы церковной, не влага проповеди священника, добрых его советов, а такая влага, которая только от Бога может изойти в таинстве…
Опыт, который у меня набрался за сорок лет, показывает, что это меняет людей гораздо глубже и вызывает у них гораздо большее благоговение к причастию и к исповеди, чем какая-то полу-механизация. Помню, в начале моего служения в Англии пришла исповедоваться такая стройная, достойная старушка. Мы помолились; я говорю: Какие же у вас грехи? – Никаких! – Зачем же вы пришли? – Я хочу причаститься, мне нужна разрешительная молитва… – Я не могу вам дать разрешительной молитвы о грехах, в которых вы не каетесь. – Простите! Вы молодой священник, и ничего не знаете. Я пришла сюда, я имею право на разрешительную молитву и на причастие!.. Вот крайний подход. Я ее отправил, сказав: Ищите разрешительной молитвы в другом месте и не подходите к чаше, потому что я вас не допущу.
Но есть люди, которые так и считают: Подойду, скажу что-нибудь (что-нибудь же надо сказать!) Вроде того, как, проходя мимо злой собаки, бросаешь ей кость, чтобы пройти, пока она ее грызет. А тут – я священнику пару грешков дам; пока он их будет разжевывать, я успею шмыгнуть к причастию…
– Некоторые считают, что надо исповедоваться, причащаться, вообще ходить только в один храм. А где-нибудь в путешествии хочется зайти в храм, зашел – а на тебя накидываются, говорят: ты не этого прихода, и что ты вообще сюда пришел?..
– Знаешь, есть басня Крылова «прихожанин». В одном селе был священник, знаменитый проповедник. Один прихожанин своего друга из другого села зазвал: Приходи послушать, увидишь, у тебя всё нутро дрогнет!.. Тот пришел; весь приход плакал от проповеди, а гость сидит себе, ему нипочем. Его друг говорит: Какое же у тебя каменное сердце! Разве тебя не тронуло? А тот отвечает: А зачем? Я же не вашего прихода…
Есть преимущество в том, чтобы на исповедь ходить к одному и тому же священнику, который тебя знает, который тебе может помочь и тебя немножко вести. Но причастие не зависит от того или другого священника. Это таинство, которое совершает, в сущности, Сам Господь Иисус Христос и сходящий на Святые дары Дух Святой. Ты идешь к причастию – ко Христу, даже не через священника, как это отчасти происходит в исповеди. Поэтому идти причащаться можно, конечно, в любом храме.
Исповедоваться тоже можно у разных священников по обстоятельствам. Если у тебя есть духовник, которому ты доверяешь, который тебя понимает, это, конечно, большое счастье и большая помощь. Но это не значит, что если ты попал в другой город и что-то совершил, что требует прощения от Бога, ты не можешь пойти на исповедь здесь, а будешь этот грех за пазухой нести, пока не вернешься домой. (Я знал священника, который покинул Россию в 1919-м году; раз он оскоромился постом, ему сказали: Ну как же, батюшка?! – и он ответил: В уставе сказано, что в путешествия можно есть, что дается. Пока я не вернусь в Россию, я в путешествии).
– То есть, как тебе удобнее?
– Я думаю, что если ты можешь найти священника, которому ты действительно доверяешь, который тебя понимает и готов тебя вести, помогать тебе в твоей духовной жизни, то, конечно, разумнее держаться его. Если ты попадешь в какой-нибудь другой город, скажем, на время каникул, и у тебя есть потребность исповедаться и причаститься, конечно, иди к священнику, какой тут есть. Потому что опять-таки, ты исповедуешься Христу, ты причащаешься Христу, не кому-либо другому.
Не всегда может посчастливиться, что у тебя будет такой священник, которому всё можно излить. Мне так посчастливилось в течение короткого времени. Это было так. Я пришел в храм, и опоздал на всю всенощную, потому что не мог церковь найти, – храм был подвальный, в старом гараже (это было в Париже). Я вошел в храм, навстречу мне поднимался священник, монах. Я никогда не видел того, что увидел в нем тогда: сосредоточенность и сияние какого-то божественного покоя. Я не знал, кто он, но подошел и сказал: Я не знаю, кто вы, но можете вы стать моим духовником?.. И он был моим духовником до своей смерти. Перед смертью он мне оставил записку, которая мне показала потайную его жизнь, – он никогда не говорил о том, что в нем происходит. В записке было: Я теперь знаю, что такое таинство созерцательного молчания, – я могу умереть… И он умер через три дня.
Большей частью мы исповедуемся у того священника, который есть. Если есть несколько храмов, можно выбрать, если там, где мы живем, только один храм, то и выбора нет. Тогда надо исповедоваться, как я говорил раньше, Христу – в присутствии свидетеля, представляющего собой всю христианскую общину, исповедоваться со всей правдой, какая в тебе есть, и всё.
– Обязательно ли знать «Отче наш» и «Верую» или можно вообще не знать никаких молитв и молиться своими словами?
– Я думаю, что надо знать «Отче наш» и надо знать «Верую” или, во всяком случае, знать всё, что в этом «Верую» сказано. Я, например, не получил никакого религиозного воспитания, и поэтому очень долго Символа веры не знал. Став верующим, я знал, во что я верю, но наизусть Символ веры я узнал только позже.
Твой вопрос для меня немного похож вот на что. Можно ли стать выдающимся музыкантом, выдающимся скульптором, художником, никогда не слушая чужой музыки, никогда не глядя на произведения искусства, просто изнутри собственной гениальности? Конечно, нет.
То же самое с молитвой. Разумеется, ты можешь и должен молиться своими молитвами, потому что с Богом надо говорить непосредственно, прямо. Но молитвы святых нас учат тому, что святые знали о Боге, знали о себе; и иногда, читая молитву святого, ты как бы стоишь перед зеркалом, которое тебе показывает тебя самого лучше, чем ты сам можешь себя увидеть, и показывает тебе Бога, Каким ты еще Его не знаешь, – так же, как картина великого мастера тебя чему-то учит.
Когда-то ты, может быть, сделаешь лучше, но пока ты можешь от него многому научиться. Поэтому я бы сказал, как меня учили, как Феофан Затворник учит в своих сочинениях: учись молиться из молитв святых, но не из слов одних, а пробуя проникнуть в опыт, выражаемый молитвами. А когда мы проникли в этот опыт, слова делаются менее важными, и ты можешь этот опыт воплотить в свои слова, как святые делали; они учились у других и творили свое потом.
– Сейчас наше государство, правительство как будто пытается идти навстречу Церкви. С чем это связано: то ли с тем, что наше общество настолько потеряло себя нравственно, не начнется ли. потом закручивание гаек в обратную сторону? Это на какой-то период или это какая-то отчаянная попытка найти выход?
– Я могу только гадать, конечно; рад, что и вы, живущие здесь, не можете разгадать эту загадку. Я бываю здесь в лучшем случае на две недели раз в год, поэтому у меня, может быть, более яркие впечатления, поскольку они новые, но глубины зрения у меня может не быть и опыта нет.
Мне кажется, что первое поколение большевиков и революционеров были убежденные безбожники, это была часть их своеобразной «веры», и поэтому борьба с религией была частью их мировоззрения. Поскольку я могу судить за последние тридцать лет, что я бываю здесь, безбожие активное, философски-убежденное очень умалилось. Всё растет число пассивных безбожников, людей, которые Бога не встречали и поэтому в Него не верят, но которые не обязательно хотят уничтожить веру в других, поскольку не видят в ней особенного зла. Соответственно и положение верующего должно меняться.
Меняется отношение окружающих людей; и думаю, теперь наросло сознание: зачем мы этих людей должны преследовать или от них отчуждаться, когда они такие же граждане, как мы, живут точь-в-точь такой жизнью. Ну, у них свое хобби, они верят в Бога, как другой верит во что-нибудь другое. Чем вредна их вера, если они ее не употребляют на зло общества?..
Кроме того, число верующих все-таки очень велико в России (я говорю “верующих”, которые знают, во что они верят, не обязательно знают Символ веры, а его сущность или опыт. который в нем содержится), крещеных людей еще больше. Поэтому, чтобы была творческая Россия, Россия, где может действительно созидать целый народ, а не отдельные осколки народа, я думаю, всякое правительство осознает, что должна быть возможность людям быть принятыми и должно быть сознание, что они существуют просто.
Я думаю, случившееся за последние несколько лет: гласность, перестройка, новые отношения – реальны. В какой мере – я не могу сказать. Но что бы ни случилось, даже если какие-нибудь гайки начнут подкручивать, люди никогда на забудут того, что они пережили. (Я вам могу дать нелепейший пример. Во время войны я был во французском Сопротивлении, в Париже, окруженный немцами. И конечно, когда за собой слышал немецкие сапоги, навострял уши и, если была подворотня, забегал в подворотню, а иначе ускорял шаг.
И помню, раз после войны, когда уже немцы были разбиты, их и в помине не было, я шел по нашей улице, и вдруг слышу: бах! бах! бах!.. Я – раз в подворотню. Потом оказалось – старушка в тяжелых башмаках идет. Так что то, что пережито, не так легко выветривается). Люди, вкусившие свободы, получившие возможность открыто говорить, выражать себя, никогда этого не забудут. Даже если это несколько затихнет на какой-то срок или будет борьба за и против, никто из вас не сможет вернуться к прошлому, к тому моменту, когда вы были будто под могильным камнем, под спудом. Поэтому что бы ни случилось, о возврате просто к сурово-диктаториальному прошлому, конечно, речи нет. Но даже если будет немножко туже, вы не те же люди; и не только вот вы, маленькая группа, но миллионы людей.
Только есть проблема, которая перед вами стоит, я думаю, очень остро. Пока человек живет по заказке, пока ему говорят, что делать, и он делает (хорошо ли, плохо ли, стараясь ли отлынивать или нет, но в основном делает), всякий знает, что выбирать нечего, думать не о чем, решать нечего, и ответственности никакой. Но если человеку дают хоть сколько-то свободы, в тот же момент он должен научиться принимать решения, делать выборы и нести всю ответственность за эти решения и выборы.
Ко мне приходило несколько человек – не церковных, просто самых обыкновенных – ну, граждан данного Союза, которые мне говорили: вот, нам дали свободу, я не знаю, что с ней делать, я не знаю, как принимать решения, я не знаю, как делать выборы, и я боюсь ответственности… Это задача, которая перед каждым из вас стоит (независимо от того, будет ли туже или нет): научиться тому, что такое свобода и как живут свободные люди. И этому можно учиться на очень мелких решениях, не обязательно государственные проблемы решать, а самые обыкновенные проблемы жизни, но решать их, а не только течь по руслу.
Это относится к Церкви, конечно, в колоссальной мере, потому что новый устав, который принят сейчас, предполагает огромную долю решимости, ответственности, выбора со стороны священников, епископов, членов приходского совета, членов приходского собрания, членов епархиального совета или собрания. И этому надо учиться. Нет устава, который сам по себе может создать то или другое положение; ведь всякий устав применяют люди. Если тебе дают свободу, а ты не умеешь быть свободным, устав будет все равно вести к рабству, ты будешь ему подчиняться, как раб, а не пользоваться им, как освобождающей возможностью.
– А может ли быть прощение до исповеди?
– Да, может. И это не «антониевское богословие», как это называют в Англии, не мое личное мнение, а так говорит святой Варсонофий Великий, значит, дело чистое. По его словам, если, совершив грех, ты его осознал, пережил все безобразие, весь ужас этого греха, покаялся в нем до слез (это не значит, что у тебя слезы по лицу текли, а – плакала душа), и если после того, как ты Богу помолился, всё Ему рассказал, ты почувствовал полный покой в душе – не иди исповедовать этот грех священнику. То, что Бог уже простил, священник не может простить, не может ничего к этому добавить.
Но, конечно, к этому нельзя относиться легко. Нельзя, сделав что-то неладное, просто подумать: «Ах, жаль! Но не пойду к священнику, я Богу это уже сказал…» Святой Варсонофий Великий говорит о покаянии слезном, когда действительно чувствуешь: «Я этого больше никогда не сделаю, потому что это слишком гадко, и я это понимаю», – вот что играет роль.
Можно, я вам расскажу быль по этому поводу, она хорошая иллюстрация. У нас был старик во Франции, лет 86-и, когда я его встретил. Пришел ко мне на исповедь и после исповеди попросился ко мне на разговор. (Я вам могу рассказать, потому что это был разговор, не исповедь, так что мне резать язык не придется, и прикусить я не обязан).
Он мне рассказал, что когда ему было лет двадцать, он воевал в белой армии, и в их отряде была сестра милосердия, девушка, которая в него была глубоко влюблена, и он ее глубоко любил. Они решили пожениться, как только будет возможность. И во время каких-то боев она высунулась не вовремя, и он ее застрелил, насмерть убил. Он мне говорил: прошло больше шестидесяти лет, – я не могу утешиться, я не могу прийти в себя. Во-первых, я убил любимую девушку, во-вторых, я оборвал молодую жизнь; она только расцветала, как цветок, который начинает раскрываться любовью, радостью, надеждой, и я это всё прекратил. Я убил девушку, которую сам и любил, и не могу сам утешиться (он так никогда и не женился); что мне делать? Я спросил: А что вы делали? – Я ходил на исповедь, исповедовался много раз, и получал разрешительную молитву в ответ на мое действительно душу разрывающее покаяние. Я получал прощение от Бога, я причащался Святых Даров во исцеление души и тела, я раздавал милостыню (то, что у меня было и чего не было), прося нищих или бедных молиться за меня, чтобы Бог меня мог простить, и никогда на меня не нашел покой. Что я могу сделать?
Он это сделал; на следующий день я уже уезжал, и он мне послал записку: Я это сделал, и на меня сошел такой покой, что я знаю: Маша меня простила, и я примирен с Богом…
Это я говорю к тому, что даже за пределом смерти можно испросить прощение и примириться, но не без того чтобы жертва твоего греха тебя простила, поскольку это возможно, если человек уехал, его не спросишь, но с твоей стороны должна быть готовность на полную откровенность и на получение прощения.
– А если человек много нагрешил а жизни, потом стал верующим, но не идет на исповедь?…
– Дело не в том, чтобы ты пошел к священнику исповедоваться, а в том, чтобы ты осознал грех и от него отказался, понял, что это так же уродливо, как если бы тебе отрезали нос. Грех калечит твою душу так же, как физически можно искалечить тело. Примирение должно быть сначала между твоей совестью и твоими поступками.
Когда ты говоришь: человек всё грешит, грешит… – создается впечатление, что грехи большие. Но есть рассказ из жизни того же русского подвижника прошлого века, которого я упоминал раньше. К нему пришли две женщины. Одна совершила какой-то очень большой – в ее глазах, а может даже и объективно – грех; а другая говорила: я грешна, как все, мелкими грехами изо дня в день… Подвижник сказал первой: Иди в поле, найди самый тяжелый булыжник, какой ты сможешь поднять, и принеси. Другой он сказал: пойди по дорожке и в фартук собери, сколько сможешь, камушков, и возвращайся. Обе вернулись; он говорит первой: Теперь отнеси этот булыжник туда, откуда ты его взяла, и положи точно в то положение, как он был; а второй: Ты отнеси все камушки и разложи в те ямочки, где они лежали… Первая пошла, положила булыжник в след, который вырезался в земле, и вернулась; а вторая ходила-ходила, вернулась со всеми своими камушками, говорит: Не знаю, откуда они взяты… То же самое можно оказать о крупных и мелких грехах. Иногда крупный грех тебя самого так поражает, что ты слезно каешься в нем, а от мелких грехов не знаешь, как отделаться.
А о том, может ли греховная жизнь быть очищена в одно мгновение, решительным поворотом, есть такой рассказ. Вокруг одного мудреца собралась группа людей, и он говорил, что можно в любом возрасте, в любом состоянии начать новую жизнь. И был там один человек, возразивший: Ну что ты сказки рассказываешь! Вот мне уже за семьдесят, я всю жизнь был грешником. Неужели ты думаешь, что я вот так в одно мгновение могу очиститься? Старец спросил: А какое твое ремесло? – Я дровосек. – Значит, ты ходишь в лес, рубишь дрова, собираешь их в кучи и увозишь. Как ты думаешь, если взять целый воз дров, сколько понадобится возов огня, чтобы его спалить? Тот говорит: Ну, видно, сидишь ты в лесу, молишься, и о жизни ничего не знаешь. Одну искру подложи – и всё сгорит!.. Старец ответил: Вот так и с грехами. Пусть у тебя будет целый воз грехов, – если ты одну настоящую искру покаяния подложишь, сгорит весь твой воз, и кончено будет с этим. Я думаю, что это очень мудрый ответ.
А бывает так: думаешь, что отделался от какого-нибудь греховного пристрастия, а оно просто тебе уже не по возрасту. Скажем, детское лакомство порой заменяется чем-нибудь другим; я рок не упоминаю, но – курением, наркоманией или просто легкомысленной жизнью, водкой. И с какого-то момента ты уже не каешься, потому что привык к этому. Но приходит почти у всех стариков время, когда они уже не могут владеть своими воспоминаниями, своим умом.
Помню, пришла ко мне раз старушка, такая Мария Андреевна, маленькое, почти слепое существо, говорит: Отец Антоний, я не знаю, что с собой делать. Я спать не могу, – вся жизнь проходит передо мной каждую ночь, причем ничего хорошего не вспоминается, всплывает только тяжелое, грязное, плохое, что меня в течение жизни осквернило. Я просила доктора, он мне дает снотворное, – еще хуже, потому что я в дурмане и не могу даже откидывать эти мыс ли, они мною овладевают. Что мне делать? Я ей тогда сказал: Вы знаете, Марья Андреевна, нам дано один раз прожить нашу жизнь и поступать хорошо или плохо в течение многих лет, потом приходит момент, когда мы уже ничего особенного не делаем, мы просто стареем, но тогда мы можем и начинаем заново «переживать» свою жизнь.
Конечно, мы не можем вернуться никуда, но она снова встает перед нами и не в виде туманных воспоминаний, а со всей резкостью тогдашних событий. И запомните: если к вам возвращается какое-нибудь событие, какой-нибудь неладный ваш поступок, знайте, что это в вас не изжито. Тогда поставьте перед собой вопрос: вот теперь мне за девяносто лет; если бы я вернулась назад к тому дню, когда я это сделала или сказала или почувствовала или подумала, я бы, с теперешним своим опытом, снова поступила бы так или нет?
Если вы можете ответить: Нет, ни к каком случае! – скажите: Слава Богу! Господи, очисти.. И это воспоминание никогда к вам не вернется. Но если вы скажете: Да, я, пожалуй, так поступила бы вновь, – тогда оно будет к вам возвращаться, пока или оно вас не доконает, то есть или пока вы не покаетесь или не умрете с этим воспоминанием, и тогда придется вам на суде отвечать за то, что случилось когда-то и осталось в вас через всю жизнь не как мертвое воспоминание, а как реальное состояние вашей души.
– Так Бог прощает, когда ты переменился?
– Несомненно, потому что в момент, когда ты переменился, ты уже не тот. Я по себе знаю. (Достоевский говорит: о чем угодно можно говорить с интересом, только о себе – с аппетитом. Так я скажу что-то о себе сейчас). Я как-то пришел на исповедь и исповедал что-то. Я никого не убивал, ничего “такого” не делал, но совершил когда-то грех, пришел от него в ужас, действительно каялся, и придя к священнику, не мог каяться в этом грехе, потому что он был раскаянный, и у меня было чувство, что я уже не тот человек, который этот грех совершил. Я сказал священнику: Я вам скажу то, что совершено было тем человеком – мной, каким я был тогда, не тем, каков я теперь, я вам это расскажу, но каяться я больше не могу в этом, потому что тот человек уже умер, его нет.
И он мне тогда дал разрешительную молитву как бы «задним числом». Я не могу это иначе объяснить, но думаю, что можно себе представить такого рода переживания, можно себе представить, что я вчера был неверующим, а сегодня стал верующим. Я, возможно, помню всё, что было во мне и со мной, когда я был неверующим, но это уже не часть меня, это часть убитого грешника, умершего грешника. Мы говорим о том, что в крещении мы погружаемся во Христа, умираем со Христом и во Христе, облекаемся в Его мертвость греху и воскресаем с Ним. Поэтому мы не можем говорить: я виновен в таких-то грехах, которые были до крещения; тот человек, который был погружен в крестильные воды, умер, теперь живет другой. Он тоже, может, грешит, это дело другое. Нельзя думать, что потому что ты умер своему прошлому, у тебя нет настоящего и будущего, нет борьбы; но прошлое – прошло, если оно было раскаяно, и если ты принимал крещение или получал разрешительную молитву всерьез, а не как проформу.
– Некоторые считают: вот я сейчас сделаю какой-то грех, а потом пойду в храм и покаюсь. Правильно ли так считать? Безусловно, неправильно, но…
– Нет, так нельзя считать. Знаешь, у Лескова есть рассказ «На краю света». Миссионер едет по Сибири с возницей-язычником. Миссионер ему говорит: Как это ты, такой хороший человек, возница мой, и не становишься христианином?.. Тот говорит: Потому что если я стану христианином, никто не станет верить, что я честный человек. Я потеряю свою работу. – Как же? – говорит миссионер, – и приводят ему целый список добродетелей христианских. –Ах, – говорит возница, это все так говорится, а я вам объясню. Вот я живу в лесу, а неподалеку живет другой человек, у него жена и двое маленьких детей, а молока на них нет, потому что у него нет коровы и нет денег на покупку молока. Я живу с женой, у меня детей нет, зато корова есть, и я пью молоко каждый день, и жена пьет.
В какой-то день дети соседа разревелись, говорят: Молока хотим!.. Он ночью пробрался и увел мою корову из стойла и спрятал в лесу. На следующий день его дети облизываются, а у нас в доме ни коровы, ни молока. Если он язычник, когда нам плохо стало, ему сделается стыдно, не по себе, он возьмет корову, приведет и скажет: Ты меня прости, я твою корову украл, но мне теперь стыдно. Побей меня!.. Я его побью, чтобы он корову не крал, и мы помиримся. А если он христианин, что он сделает? Он корову поставит в укромное место, пойдет к бате, скажет: Каюсь, батюшка, я корову украл… Тот ему даст разрешительную молитву; у него и совесть чиста, и корова в доме!…
– В средние века крестились прямо перед смертью, чтобы без грехов попасть на небо. Есть ли тут какое-то противоречие?
– Я думаю, что это суеверие, а не противоречие даже. Потому что крестятся для жизни, не крестятся для смерти. Разумеется, может быть, ты созревал в течение целой жизни, почему-либо не решаясь креститься, есть люди, которые не крестятся, говоря: Я недостоин… – воображая, что крестятся по достоинству, а не ради спасения. Это еще понятно, но креститься для того, чтобы войти /обратно/ в жизнь во имя Христово и строить Царство Небесное, сначала в себе, вокруг себя в близких людях, и всё дальше и дальше, как пожар ширится.
Поэтому ждать момента, когда ты будешь умирать, чтобы креститься, неразумно, ничто тебе не говорит, что в тот момент ты будешь в состоянии покаяться и что крестильная вода не будет просто обливанием водой для тебя, в котором ты не участвуешь. Я знаю одного человека, который говорил: О, я на исповедь не пойду до смертного одра, потому что тогда я грехов своих повторять не смогу, значит – разрешительная молитва и я в рай попаду, а грехи прошлого омыты. И я ему сказал: Нет, потому что ты будешь умирать, вспоминая всё, что ты любил в жизни, всю водку, которую ты пил, все побои, которым ты подвергал свою жену… все, что ты сделал в течение жизни, не уйдет от тебя, потому что ты хитро решил: я покаюсь в последнюю минуту; ты не можешь рассчитать, что в эту минуту ты каяться будешь.
– Некоторые люди пишут на бумажке имена, дают священнику и священник читает все эти имена. Кто лучше будет молиться: они сами за своих близких или священник?
– Если ты подаешь чье-либо имя, это значит, что ты этого человека любишь, что ты встревожен его судьбой, тем, что в его жизни есть нечто неладное, что требует молитвы. В тот момент, когда ты об этом человеке вспоминаешь, ты уже как бы о нем молишься, ты ставишь его имя в контекст церковной молитвы. Мы посылаем имена в алтарь не для того, чтобы священник помолился, а с тем, чтобы вся церковь молилась сообща за тех людей, которые тебе дороги.
Есть и другой момент, когда молитва эта совершается в контексте литургии. Литургия – это воспоминание о всей жизни Христа, о Его учении, о крестной Его смерти во спасение всех грешников, о Его воскресении, о Его обещании, что Он с нами до конца века. Всякий человек грешный как бы соучаствовал в осуждении Христа, Его отвержении, в Его распятии. И когда поминается имя человека за литургией, то как бы к нему относятся слова, сказанные распинаемым Христом о мучителях: Прости им, Отче, они не знают, что творят. .. Это имя как бы вкладывается в весь контекст. Он тоже виновен, как ты и я виновны в кресте Христовом. И в контексте креста Спаситель говорит эти слова о тебе, обо мне, о нем, о ней.
«Пастырство». Посл. издание: М.: Фонд «Духовное наследие митрополита Антония Сурожского», «Никея», 2012.
Митрополит
Сурожский Антоний
ОБ ИСПОВЕДИ
1
Нередко меня спрашивают: как надо исповедоваться?.. И ответ на это самый прямой, самый решительный может быть таков: исповедуйся, словно это твой предсмертный час; исповедуйся, словно это последний раз, когда на земле ты сможешь принести покаяние во всей твоей жизни, прежде чем вступить в вечность и стать перед Божиим судом, словно это - последнее мгновение, когда ты можешь сбросить с плеч бремя долгой жизни неправды и греха, чтобы войти свободным в Царство Божие. Если бы мы так думали об исповеди, если бы мы становились перед ней, зная - не только воображая, но твердо зная, - что мы можем в любой час, в любое мгновение умереть, то мы не ставили бы перед собой столько праздных вопросов; наша исповедь тогда была бы беспощадно искренна и правдива; она была бы пряма; мы не старались бы обойти тяжелые, оскорбительные для нас, унизительные слова; мы бы их произносили со всей резкостью правды. Мы не задумывались бы над тем, что нам сказать или чего не говорить; мы говорили бы все, что в нашем сознании представляется неправдой, грехом: все то, что делает меня недостойным моего человеческого звания, моего христианского имени. Не было бы в нашем сердце никакого чувства, что надо себя уберечь от тех или других резких, беспощадных слов!; не ставили бы мы вопроса, надо ли сказать то или другое, потому что мы знали бы, с чем можно войти в вечность, а с чем в вечность нельзя войти... Вот как мы должны исповедоваться; и это просто, это страшно просто; но мы этого не делаем, потому что боимся этой беспощадной, простой прямоты перед Богом и перед людьми.
Мы будем сейчас готовиться к Рождеству Христову; скоро начинается предрождественский пост; это время, которое образно нам напоминает о том, что грядет Христос, что скоро Он будет среди нас. Тогда, почти две тысячи лет назад, Он пришел на землю, Он жил среди нас, Он был одним из нас; Спаситель, Он пришел взыскать нас, дать нам надежду, уверить в Божественной любви, уверить нас, что все возможно, если только мы поверим в Него и в себя... Но теперь грядет время, когда Он станет перед нами - либо в час нашей смерти, либо в час последнего суда. И тогда Он будет стоять перед нами распятым Христом, с руками и ногами, прободенными гвоздями, раненый в лоб тернием, и мы посмотрим на Него, и увидим, что Он распят, потому что мы грешили; Он умер, потому что мы заслужили осуждение смерти; потому что мы были достойны вечного от Бога осуждения. Он пришел к нам, стал одним из нас, жил среди нас и умер из-за нас. Что мы тогда скажем? Суд не в том будет, что Он нас осудит; суд будет в том, что мы увидим Того, Кого мы убили своим грехом и Который стоит перед нами со всей Своей любовью... Вот - во избежание этого ужаса нам надо стоять на каждой исповеди, словно это наш предсмертный час, последнее мгновение надежды перед тем, как мы это увидим.
2
Я говорил, что каждая исповедь должна быть такой, как будто это- последняя исповедь в нашей жизни, и что этой исповедью должен быть подведен итог, потому что всякая встреча с Живым нашим Богом –предварение последнего, окончательного, решающего нашу судьбу суда. Нельзя встать перед лицом Божьим и не уйти оттуда либо оправданным, либо осужденным. И вот встает вопрос: как готовиться к исповеди? Какие грехи принести Господу?
Во-первых, каждая исповедь должна быть предельно личной, моей, не какой-то общей, а моей собственной, потому что решается ведь моя собственная судьба. И поэтому, как бы несовершенен ни был мой суд над самим собой, с него надо начать; надо начать, поставив себе вопрос: чего я стыжусь в своей жизни? Что я хочу укрыть от лица Божия и что я хочу укрыть от суда собственной совести, чего я боюсь? И этот вопрос не всегда легко решить, потому что мы так часто привыкли прятаться от собственного справедливого суда, что когда мы заглядываем в себя с надеждой и намерением найти о себе правду, нам это чрезвычайно трудно; но с этого надо начать. И если бы мы на исповедь не принесли ничего другого, то это уже была бы правдивая исповедь, моя, собственная.
Но, кроме этого, есть еще и многое другое. Стоит нам посмотреть вокруг и вспомнить, что о нас думают люди, как они реагируют на нас, что случается, когда мы оказываемся в их среде - и мы найдем новое поле, новое основание для суда над собой... Мы знаем, что мы не всегда приносим радость и мир, правду и добро в судьбу людей; стоит окинуть взором ряд наших самых близких знакомых, людей, которые нас так или этак встречают, и делается ясным, какова наша жизнь: скольким я ранил, скольких обошел, скольких обидел, скольких так или иначе соблазнил. И вот новый суд стоит перед нами, потому что Господь нас предупреждает: то, что мы сделали одному из малых сих, то есть одному из людей, братии Его меньших, то мы сделали Ему. А дальше вспомним, как о нас судят люди: часто их суд едок и справедлив; часто мы не хотим знать, что о нас люди думают, потому что это - правда и осуждение наше. Но иногда бывает и другое: люди нас и ненавидят, и любят несправедливо. Ненавидят несправедливо, так как иногда бывает, что мы поступаем по Божией правде, а эта правда в них не укладывается. А любят нас часто несправедливо, потому что любят-то нас за то, что мы слишком легко укладываемся в неправде жизни, и любят нас не за добродетель, а за нашу измену Божией правде.
И тут надо снова произнести над собой суд и знать, что иногда приходится каяться в том, что люди к нам относятся хорошо, что хвалят нас люди; Христос опять-таки нас предупредил: Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо...
И, наконец, мы можем обратиться к суду евангельскому и поставить себе вопрос: как судил бы о нас Спаситель, если бы Он посмотрел - как Он на самом деле и делает - на нашу жизнь?
Поставьте себе эти вопросы, и вы увидите, что исповедь ваша будет уже серьезная и вдумчивая и что уже не придется вам приносить на исповедь той пустоты, того детского, давно изжитого лепета, который часто приходится слышать. И не вовлекайте других людей: вы пришли исповедовать свои грехи, а не чужие грехи. Обстоятельства греха имеют значение, только если они оттеняют ваш грех и вашу ответственность; а рассказ о том, что случилось, почему и как - к исповеди никакого отношения не имеет; это только ослабляет в вас сознание вины и дух покаяния...
Сейчас приближаются дни, когда вы, вероятно, все будете говеть; начните готовиться теперь к тому, чтобы принести взрослую, вдумчивую, ответственную исповедь и очиститься.
Я говорил уже о том, как можно испытывать свою совесть, начиная с того, в чем она нас упрекает, и продолжая тем, как к нам относятся люди. И вот теперь сделаем еще один, последний шаг в этом испытании совести нашей. Последний суд над совестью нашей принадлежит не нам, принадлежит не людям, а Богу; и Его слово, и Его суд нам ясны в Евангелии - только редко умеем мы к нему вдумчиво и просто относиться. Если мы вчитываемся в страницы Евангелий с простотой сердца, не стараясь извлечь из них больше, чем мы способны принять, а тем более - больше, чем мы можем жизнью осуществить, если мы честно и просто к ним относимся, то видим, что сказанное в Евангелии как бы распадается на три разряда.
Есть вещи, справедливость которых нам очевидна, но которые не волнуют нашу душу - на них мы отзовемся согласием. Умом мы понимаем, что это так, сердцем мы против них не восстаем, но жизнью мы этих образов не касаемся, Они являются очевидной, простой истиной, но жизнью для нас не делаются. Эти места евангельские говорят о том, что наш ум, наша способность понимать вещи стоят на границе чего-то, чего ни волей, ни сердцем мы еще не можем постичь. Такие места нас осуждают в косности и в бездеятельности, эти места требуют, чтобы мы, не дожидаясь, дабы согрелось наше холодное сердце, решимостью начинали творить волю Божию, просто потому, что мы -Господни слуги.
Есть другие места: если мы отнесемся к ним добросовестно, если мы правдиво взглянем в свою душу, то увидим, что мы от них отворачиваемся, что мы не согласны с Божиим судом и с Господней волей, что если бы у нас было печальное мужество и власть восстать, то мы восстали бы так, как восставали в свое время и как восстают из столетия в столетие все, кому вдруг станет ясно, что нам страшна заповедь Господня о любви, требующей от нас жертвы, совершенного отречения от всякой самости, от всякого себялюбия, и часто мы хотели бы, чтобы ее не было. Так, вокруг Христа, наверное, было много людей, хотевших от Него чуда, чтобы быть уверенными, что заповедь Христова истинна и можно Ему последовать без опасности для своей личности, для своей жизни; были, наверное, и такие, которые пришли на страшное Христово распятие с мыслью, что если Он не сойдет со креста, если не случится чуда, то, значит. Он был не прав, значит, Он не Божий был человек и можно забыть Его страшное слово о том, что человек должен умереть себе и жить только для Бога и для других. И мы так часто окружаем трапезу Господню, ходим в церковь - однако с осторожностью: как бы нас правда Господня не уязвила до смерти и не потребовала от нас последнего, что у нас есть, отречения от самих себя... Когда по отношению к заповеди любви либо той или другой конкретной заповеди, в которой Бог нам разъясняет бесконечную разнообразность вдумчивой, творческой любви, мы находим в себе это чувство, тогда мы можем измерить, как мы далеки от Господнего духа, от Господней воли, и можем над собой произнести укоризненный суд.
И, наконец, есть места в Евангелии, о которых мы можем сказать словами путешественников в Эммаус, когда Христос с ними беседовал по пути: Разве сердца наши не горели внутри нас, когда Он говорил с нами на пути?..
Вот эти места, пусть немногочисленные, должны нам быть драгоценны, ибо они говорят, что есть в нас что-то, где мы и Христос - одного духа, одного сердца, одной воли, одной мысли, что мы чем-то уже сроднились с Ним, чем-то уже стали Ему своими. И эти места мы должны хранить в памяти как драгоценность, потому что по ним мы можем жить, не борясь всегда против плохого в нас, а стараясь дать простор жизни и победу тому, что в нас уже есть божественного, уже живого, уже готового преобразиться и стать частью вечной жизни. Если мы так будем внимательно отмечать себе каждую из этих групп событий, заповедей, слов Христовых, то нам быстро предстанет наш собственный образ, нам станет ясно, каковы мы, и когда, мы придем на исповедь, нам будет ясен не только суд нашей совести, не только суд людской, но и суд Божий; но не только как ужас, не только как осуждение, но как явление целого пути и всех возможностей, которые в нас есть: возможность стать в каждое мгновение и быть все время теми просветленными, озаренными, ликующими духом людьми, какими мы бываем иногда, и возможность победить в себе, ради Христа, ради Бога, ради людей, ради собственного нашего спасения то, что в нас чуждо Богу, то, что мертво, то, чему не будет пути в Царство Небесное. Аминь.
В чем заключается покаяние? Человек, который отвернулся от Бога или жил собой, вдруг или постепенно понимает, что его жизнь не может быть полной в том виде, и каком он ее переживает. Покаяние заключается в том, чтобы обернуться лицом к Богу. Этот момент изначальный и решительный. Когда мы вдруг меняем курс и вместо того, чтобы стоять спиной или боком по отношению к Богу, по отношению к правде, по отношению к своему призванию, мы уже сделали первое движение, мы обратились к Богу. Мы еще не покаялись в том смысле, что мы не изменились; но, чтобы это случилось, мы должны что-то пережить, потому что мы не отвращаемся от себя и не обращаемся к Богу просто так, как нам вздумается. Бывает: человек живет себе спокойно, ничего с ним не происходит особенного. Он как бы "пасется” на поле жизни, щиплет траву, не думает, что над ним небо бездонное, не думает ни о какой опасности, ему жить хорошо. И вдруг что-то случается и обращает его внимание на то, что все не так просто. Это происходит у всех людей по-разному.
Бывает так, что человек совершает тот или другой, как будто незначительный, поступок и вдруг видит его последствия. Я помню одного мальчика, который размахивал перед своей сестренкой кинжалом. Размахивая этим кинжалом, он ее ослепил. В тот момент он вдруг понял, что бездумно, безответственно играть таким предметом, как кинжал. Эта женщина оставалась слепа на один глаз в течение всей своей жизни, но ее брат этого никогда не мог забыть. Он помнил об этом не в том смысле, что боялся прикоснуться к кинжалу или к перочинному ножу, он знал, что самые незначительные действия могут иметь окончательно трагическое значение. Иногда мысль, которая нас приводит к покаянию, бывает не так трагична, мы слышим вдруг то, что о нас думают люди. Мы представляем себя всегда в хорошем виде. Когда нас критикуют, у нас появляется тенденция думать, что человек, который нас не видит такими прекрасными, какими мы себя видим, ошибается. Но вот мы услышали еще несколько мнений других людей о самих себе. Мы думали, что мы герои, а все думают, что мы трусы. Мы думали, что мы безукоризненно правдивы, а люди думают, что мы лукавы, и т. д. Если мы остановим внимание на этом, мы уже ставим перед собой вопрос: кто я? каково мое призвание в жизни? Я не говорю о ремесленном призвании, а о том, каким человеком я могу стать. Неужели я удовлетворен тем, кем я являюсь, не могу ли я себя перерасти, стать лучше?
Случается, что обращает мое внимание на себя самого не голос одного или другого нашего знакомого, а чтение Евангелия. Я читаю Евангелие и вижу, каков может быть человек. Я вижу образ Христов во всей его красоте или, во всяком случае, в той мере красоты, какую я способен увидеть. Я начинаю себя сравнивать. Я начинаю обращаться не на себя самого, а на другое: или на образ Христа, или на то, что обо мне думают люди; и начинается суд над собой. В момент, когда начинается суд, начинается и покаяние. Это еще не полнота покаяния, потому что произвести над собой качественный суд - это не значит быть в душу раненным тем, что я совершил и чем я являюсь.
Иногда мы сознаем головой, что мы плохи и в том и в другом отношении должны быть иными, а чувством мы этого не можем пережить. Мне вспоминается один случай. Много лет назад (еще в 20-х годах) был съезд русского студенческого христианского движения. На этом съезде присутствовал один замечательный священник - отец Александр Ельчанинов, писания которого сейчас переизданы в России. К нему пришел на исповедь офицер и сказал:
Я могу вам выложить всю неправду моей жизни, но я ее только головой сознаю. Мое сердце остается совершенно нетронутым. Мне все равно. Головой я понимаю, что это все зло, а душой никак не отзываюсь: ни болью, ни стыдом.
И отец Александр сказал потрясающую вещь:
Не исповедуйтесь мне. Это будет совершенно напрасное дело. Завтра, перед тем как я буду служить литургию, вы выйдите к Царским вратам. И когда все соберутся, вы скажите то, что вы только что сказали мне, и исповедуетесь перед всем собравшимся съездом.
Офицер на это согласился, потому что он чувствовал себя мертвецом; он чувствовал, что в нем жизни нет, что у него только память и голова, а сердце мертво, и жизнь в нем погасла. Он вышел от священника с чувством ужаса. Офицер думал, что начни он сейчас говорить, и весь съезд от него отвернется. Все с ужасом посмотрят на него и подумают: "Мы считали его порядочным человеком, а какой он негодяй, он не только негодяй, но и мертвец перед Богом”. Но он пересилил свой страх и ужас, встал и начал говорить. И случилось для него самое неожиданное. В момент, когда он сказал, зачем он встал перед Царскими вратами, весь съезд обратился к нему сострадательной любовью. Он почувствовал, что все ему открылись, что все открыли объятия своего сердца, что все с ужасом думают о том, как ему больно, как ему страшно. Он разрыдался и в слезах произнес свою исповедь; и для него началась новая жизнь.
И вот тут мы касаемся очень важного момента, именно покаяния. Покаяние заключается не столько в том, чтобы хладнокровно увидеть в себе грех и принести его Богу на исповеди, сколько в том, что нас что-то так ударило в душу, что вырвались из наших глаз и из нашего сердца слезы. Святой Варсонофий Великий говорит, что слезы истинного покаяния могут нас очистить так, что даже отпадет необходимость идти на исповедь: если нас Бог простил, то человеку нечего больше прощать.
Есть интересная мысль у ученика преп. Симеона Нового Богослова, преп. Никиты Стифата, где он говорит, что слезы истинного покаяния могут человеку вернуть даже потерянную телесную девственность. Покаяние должно быть именно такое.
Но мы не можем так каяться постоянно. Это нам не под силу. Что же нам делать? Вы, наверно, читали о том, как совершаются раскопки древних городов или памятников. Приходит археолог и начинает скрести землю. Сначала он видит обыкновенную почву, но постепенно начинает различать какие-то очертания того, что давным-давно легло под землю. Это уже первое видение. Когда мы в себе видим самым зачаточным образом что-либо, что недостойно ни нас самих, ни той любви и уважения, которыми мы окружены, ни той любви, которую Бог к нам проявляет, - это уже начало нашего прозрения. Мы можем пойти на исповедь и сказать, что под почвой, может быть очень глубоко, лежит мир греха, но я узнал на поверхности кое-что о нем. Я хотел бы это принести Богу и сказать:
Я это увидел! Ты мне помог это увидеть, Господи! И я отрекаюсь от этого зла. Я пока еще не умею каяться, но я знаю, что это несовместимо ни с моей дружбой с Тобой, ни с тем отношением моих близких, которыми я окружен, ни с тем, чем я хочу быть.
Есть старая средневековая разрешительная молитва, которая заканчивается словами: "И да простит тебе Господь все грехи, в которых ты истинно раскаялся”. Не то, что ты просто рассказал, а то, перед чем ты содрогнулся душой, что тебя охватило ужасом. Эти грехи тебе прощаются. Остальное является твоей новой задачей. Ты должен дальше и дальше, глубже и глубже уходить в себя, в эти раскопки, и начать находить то, что недостойно ни тебя, ни Бога, ни того, что о тебе думают люди. Исповедь, таким образом, делается частью прогрессивного, постепенно углубляющегося покаяния. Постепенно раскрываются перед тобой новые глубины. Вы тогда скажете:
В чем же заключается жизнь? В том, чтобы уходить в эти глубины и видеть в себе только зло, зло, зло?.. Уходить во тьму? С этим нельзя жить!
Да, с этим нельзя жить. Но тьму разгоняет свет. Если мы видим в себе что-нибудь умное - это значит, что свет проник в новую глубину нашей жизни.
Я хочу привести пример, который я привожу детям.
Ко мне приходит ребенок и говорит:
Я всматриваюсь во все зло, которое во мне есть, и не умею его искоренить, вырвать из себя.
Я его спрашиваю:
А скажи: когда ты входишь в темную комнату, неужели ты машешь в ней белым полотенцем в надежде, что тьма разойдется, рассеется?
Нет. Конечно, нет!
А что ты делаешь?
Я открываю ставни, я открываю занавески, я открываю окна.
Вот именно! Ты проливаешь свет туда, где была тьма. Так же и тут. Если ты хочешь по-настоящему каяться, исповедоваться поистине и меняться, тебе не надо сосредоточиваться только на том, что в тебе плохо. Тебе нужно впустить в себя свет. А для этого нужно обратить внимание на то, что у тебя уже есть светлого. И во имя этого света бороться со всей тьмой, которая в тебе есть.
Да, но как это сделать? Неужели я буду о себе думать, что вот я такой хороший в том или другом отношении?
Нет. Читай Евангелие и отмечай в нем те места, которые ударяют тебя в душу, от которых трепетно делается сердце, от которых ум светлеет, которые подстегивают твою волю к желанию новой жизни. И знай, что в этом слове, в этом образе, в этой заповеди, в этом примере Христа ты нашел себе искорку Божественного света. И оскверненная, потемневшая икона, которой ты являешься, просветлела. Ты уже немного становишься похожим на Христа, в тебе понемногу начинает проявляться образ Божий. А если так, то запомни это. Если ты будешь грешить, то будешь осквернять святыню, которая в тебе уже есть, уже живет, уже действует, уже растет. Ты будешь тушить в себе образ Божий, тушить свет или окружать его тьмой. Этого ты не делай. Если ты будешь верен тем искрам света, которые в тебе уже есть, то постепенно тьма вокруг тебя будет рассеиваться. Во-первых, там, где свет, тьма уже рассеяна. Во-вторых, когда ты обнаружишь в себе какую-то область света, чистоты, правды; когда смотришь на себя и думаешь, что ты на самом деле настоящий человек, тогда можешь начинать бороться с тем, что наступает на тебя подобно врагам, наступающим на город, затемняя этот свет в тебе. Вот ты уже научился почитать чистоту, и вдруг в тебе подымается грязь мыслей, телесных желаний, чувств, чувствительности. В этот момент ты себе можешь сказать: нет, я обнаружил в себе искорку целомудрия, искорку чистоты, желание кого-то полюбить без того, чтобы этого человека осквернять даже мыслью, не говоря уже о прикосновении. Эти мысли я допустить в себе не могу, не стану, буду бороться против них. Для этого я обращусь ко Христу и буду кричать Ему: "Господи, очисти! Господи, спаси! Господи, помоги!” И Господь поможет.
Но Он не поможет тебе, прежде чем ты сам не поборешься. Есть рассказ в жизнеописании преп. Антония Великого, как он отчаянно боролся с искушением. Боролся так, что, наконец, в изнеможении упал на землю и лежал без сил. Вдруг перед ним явился Христос, и, не имея сил подняться к Нему, Антоний Ему говорит: "Господи, где же Ты был, когда я так отчаянно боролся?” Христос ему ответил: "Я стоял невидимо рядом с тобой, готовый вступить в бой, если бы ты только сдался. Но ты не сдался, и ты победил”.
И вот я думаю, что каждый из нас может научиться каяться и приходить на исповедь всякий раз с новой победой и с новым видением того поля битвы, которое перед ним раскрывается все шире и глубже. И мы можем получить прощение наших грехов от Христа, прощение того, что мы уже начали в себе побеждать, и благодать - новую силу, чтобы победить то, что мы еще не победили.
